Только я задремал, как Керен попросилась в туалет. У нее и у Шеннон все не проходила диарея. Во время нашего плавания я бессчетное количество раз сажал их на горшок (который, к счастью, у нас был свой), накрывал одеялом от чужих глаз, а затем выносил горшок на корму в гальюн, пробираясь через толпу пассажиров, собравшихся посмотреть на больных американцев.
Когда я вернулся из гальюна, Шеннон вдруг сказала:
— Папа, пожалуйста, прости меня.
— За что? — спросил я.
Я подошел поближе и по запаху понял, что она испачкала себя. На ее одежде и гамаке были пятна экскрементов. Моей дочке было очень стыдно и неловко; надо было лучше за ней присматривать. Я набрал ведро воды и повесил вокруг гамака одеяло, помыл ее и помог переодеться. Гамак я тоже вымыл и подстелил Шеннон одеяло, чтобы ей было немокро лежать. Она не переставала извиняться. Потом я вымыл грязную одежду и развесил по поручням просушиться.
Утром Калеб и Кристин сказали, что им спалось хорошо. В обед я постарался всех накормить: усадил младших детей на банку у борта и принес им по маленькой тарелке риса с фасолью, который давали пассажирам. Только я пошел взять чего-нибудь себе, как за спиной раздался звук падающей тарелки и звон стекла. Это двухлетний Калеб уронил свою тарелку. Ему было жалко и обидно. Я принес ему другую порцию и спихнул ногой за борт осколки. Потом спросил Керен, не хочется ли ей чего-нибудь. Она попросила холодной колы, и я купил ей на верхней палубе в баре. Когда все поели, я снова принялся хлопотать над ними.
На первое же утро после посадки на «рикрейю» я поговорил с владельцем судна, одноруким Фернанду. Он ходил в шлепанцах, как все в этих местах, и с голой грудью. Ростом он не дотягивал до метра восьмидесяти, сложения был некрепкого и с брюшком, как и всякий состоятельный бразилец. И хотя грозным его не назовешь, но на борту его слово — закон.
Про Фернанду мне рассказывали Сезария и Годофреду. По их словам, это был человек жесткий и без всякого снисхождения к бедным. Ради других он стараться не станет. Говорили, что некоторые его побаиваются, а его команда — человек двадцать, все крепкие мужчины — беспрекословно выполняет любые его приказы. Я задумался, что ему сказать; мне нужно было убедить его сделать мне большое одолжение, причем убедить на португальском.
— Здравствуйте, — сказал я. — Моя жена очень больна, нужно как можно скорее доставить ее к врачу. Если вы сможете отвезти нас в Умайта на той моторной лодке, которую сейчас буксирует судно, я заплачу, сколько скажете.
— Лодка не сдается, — ответил он грубо, даже не повернувшись ко мне.
— Тогда я заплачу, сколько вы скажете, если вы сейчас пойдете прямо до Умайта, без остановок. — В тот момент мне было все равно, что от прихода судна зависели здоровье и пропитание многих других людей и что если Фернанду примет мое предложение, кто-то другой может так же заболеть, как Керен, и не дождется помощи.
— Слушай, товарищ, если твоей жене суждено умереть, она умрет. И все. Я для тебя маршрут не поменяю.
Не будь рядом матросов, я бы, наверно, его ударил. А так я просто вернулся к семье. Я не находил себе места и нервничал, как никогда раньше. Пока я обдумывал наше положение и молился, наше судно замедлилось. Я стал искать глазами причину этого и увидел, что мы остановились возле кучки домов на берегу: видимо, чтобы взять на борт новых пассажиров. Но тут мотор замолк. Тишина. Может быть, поломка, подумал я. И тут, к моему потрясению, все матросы во главе с Фернанду спустились с корабля, одетые в одинаковую футбольную форму. На вершине холма у реки была полянка, и на ней их ждала компания мужчин в форме другого цвета. Большинство пассажиров тоже сошли на берег посмотреть.
А потом два часа подряд я только и придумывал разные способы умерщвления этих молодцов за то, что они играют в футбол, пока мои жена и дочь умирают на борту их проклятой посудины. Я бы угнал корабль и оставил всех на берегу, но одному мне было не справиться. В моей голове крутились самые злые и жестокие мысли. Да, миссионер, вдохновленный Духом Святым, так думать не может. Скорее уж, так бы думал мой папа, ковбой, зачинщик салунных драк.
Наконец все вернулись на борт — со смехом, заигрывая друг с другом, — и мы были готовы продолжать плавание до Умайта. Что не так с этими людьми? — спросил я себя. Неужели в них нет ничего человеческого? Через много лет, когда раны, нанесенные этим путешествием, немного зажили, я стал понимать бразильский взгляд на вещи.