Я призадумался, пытаясь понять, является ли этот комплимент достаточным основанием для проявления ревности с моей стороны, и решил, что, пожалуй, нет. Скорее всего это был даже комплимент мне – типа вот он какой я молодец, что отхватил себе эту красотку, да ещё и шикарно поющую. Тут я вспомнил, что собирался его кое о чём спросить, но всё время забывал.
– Ты, случайно, не находил у себя после нашей ночёвки такой лист бумаги, сложенный треугольником?
– Что? А, нет. Не находил. А что это было? – спросил Ниязи с набитым ртом.
– Так… кое-что. Кое-какие наброски для песни. Я ночью придумал, а утром забыл.
– Наверное, выбросил, когда подметал.
Доев всё, что я ему положил, Ниязи достал из кармана Набор Юного Курильщика, ловко свернул самокрутку и закурил, с видимым удовольствием откинувшись на стуле. Уж не ждал ли он, что я предложу ему кофе для обеспечения полной гармонии?! Запах дыма его самокрутки совсем не походил на табачный, не была это и марихуана, скорее какой-то шалфей.
– Зачем ты куришь приправу?
– Ты хотел спросить – зачем я пришёл?
– И это тоже.
– Я был голодный. А ещё – договорился со скульптором.
Как ни хотелось Ниязи воссоздать меня в полный рост с гитарой во всём моём великолепии, в бюджет такое пафосное надгробие не вписывалось, да и времени на его изготовление ушло бы столько, что меня успели бы основательно подзабыть. Нельзя сказать, что меня это огорчило, потому что, глядя на некоторые новые памятники, установленные в городе и на кладбище, я внутренне содрогался, воображая, во что могут превратить меня наивные руки местных умельцев. После долгих горячих споров и обсуждений, призвав в качестве консультанта Зарифу, мы решили обойтись минималистичным чёрным обелиском (привет то ли Ремарку, то ли древней российской рок-группе), с электрогитарой, прислонённой к основанию. Мне только оставалось надеяться, что моя Сиринга будет похожа на гитару, а не на тар, саз, а то и канун.
– Я лично буду стоять у мастера над душой, – пообещал Ниязи. – На этой гитаре можно будет играть!
Мы сфотографировали Сирингу с трёх ракурсов и отдали фотографии скульптору. Он пообещал, что надгробье с обелиском и гитарой будет готово через две недели.
– Брешет, – уверенно добавил Ниязи, передав мне слова мастера. – Хорошо, если через два месяца будет готово. Это же Азербайджан. А может, вообще никогда не сделает. И на звонки отвечать не будет.
– А что делать?! – испугался я. – Даже если за два месяца – обо мне за это время все забудут!
– Сохраняй спокойствие. У тебя есть портретная фотка в хорошем качестве?
– Моя?
– Нет, твоей мамы! Хочу целовать её перед сном, – раздражённо сказал Ниязи.
– Есть, а зачем тебе? – после приключения на кладбище я с подозрением относился к раздаче своих фотографий разным людям. Хотя, конечно, всё, что им было нужно для их дурных дел, они могли скачать из Facebook. Мне стало тревожно от этой мысли, но потом я вспомнил, что и живым-то никому не сдался, чтобы на меня кто-то привороты или порчи делал. А уж на мёртвого меня и подавно никто не польстится.
– Дай фотку, говорю!
Чтобы он от меня отвязался, я отдал ему электронную версию паспортного фото, на котором у меня была крайне испуганная физиономия.
– Хочешь на памятнике меня изобразить? – спросил я с тоской.
– Нет.
Глава пятая
Семь дней
Я ждал памятника, а пока я ждал, Зарифа неистово творила, травила воздух в доме, писала портрет. В её лице появились признаки жизни, которых там не было со времён, кажется, её обучения на втором курсе института. Она стала меньше уставать на работе и даже записалась в тренажёрный зал, исправно, со свойственной ей дисциплинированностью посещая его по вечерам. Работала, просыпаясь в пять утра, отлавливая рассветные краски, которые скользили по лицу Бахрама. Результаты мне пока что очень нравились. Я надеялся только, что она не ударится в гиперреализм, а сохранит эту нежную дымку, золотистую пыль, окутывавшую нашего буддиста на рассвете.