— У тебя есть машина. Куда ты поедешь?
Я не знал, как на это ответить. Если подумать, в самом деле, а куда?
— За город, — сказал я.
Энтони усмехнулся.
— Энтони, что с тобой сегодня? — спросил я.
Он посмеялся, налил себе вина.
— Тебе наливать не стану. Этого греха не возьму на свою душу. Может, когда меня будут в аду смолить в котле, то скостят за это несколько часов.
— Энтони, а трудно писать маслом?
— Нет, — ответил он.
— Тогда ты счастливый. Вот у меня ничего бы не получилось.
— А ты пробовал?
— Нет, но я так предполагаю.
— Писать, Иво, нетрудно, — сказал Энтони. — Но это противно. Если ты знаешь, что твоя картинка годна висеть только у какого-нибудь олуха в спальне. И больше ни на что. Если ты знаешь, что недостает добра, которое очень обыкновенно именуют талантом. Это печально, Иво. Сколько их, таких холстомарателей, шатается по белу свету. И сознавать, что ты один из них, горько, Иво. Кошмарно горько. Это не жизнь…
Энтони налил себе, рука у него задрожала, несколько капель пролилось на скатерть.
— А что же такое жизнь, Энтони? Ты можешь мне это сказать?
— Что такое жизнь? А ты еще не почувствовал?
— Толком еще не понял.
— Жизнь? — Он посмеялся и закурил «Приму». — Ну и чудной же ты парень, Иво!
Я тоже закурил, но «Элиту». Мне вообще нравятся сигареты с фильтром. Тогда табак не лезет в рот.
— Я тебе сперва скажу, что такое не жизнь, а потом что есть жизнь, — сказал Энтони, с наслаждением затягиваясь.
— Элвира, а Элвира! — ни с того ни с сего позвал он официантку, но, когда та подошла, сказал, что передумал. Он здесь, как видно, был завсегдатаем, потому что Элвира шаловливо ткнула его кулаком в спину и, посмеиваясь, ушла.
— Жизнь, Иво, это тебе не розарий, — сказал он. — Жизнь — это сортир, где люди дерутся за место на унитазе.
Мне стало смешно.
— Что за муру ты несешь, Энтони? Какая связь у жизни с сортиром?
— Я тебе уже сказал.
— Ну нет уж, жизнь — это никак не сортир. Тут я с тобой не согласен на все сто процентов.
Он опять как-то забавно поглядел на меня и сказал:
— Так что же тогда жизнь?
— Мне как-то трудно на это ответить, Энтони, — сказал я, поскольку действительно никогда над этим вопросом не задумывался.
— Тем не менее, Иво, попробуй мне ответить.
— Ну, жизнь, — замялся я, не в силах собраться с мыслями. — Ну, жизнь… Жизнь — это что-то совсем другое. Что-то вроде большого-пребольшого, светлого-светлого мира. Как огромный сад, где каждый цветок цветет и пахнет по-своему. Никто цветов не срывает, не мнет, и они цветут и пахнут на радость себе и другим. И нет разницы — полевой это цветок или сама роза. Они только цветут, и каждому так хорошо на душе, что если он еще и не цветок, то превращается в цветок, и цветы покрывают весь земной шар. Ты пойми, Энтони, что я хочу сказать. У меня это выходит бессвязно и, возможно, не вполне понятно, но ты знаешь — весь мир, он как сад, где птицы и пчелы могут жить без страха. Хоть цветы в нем и разные, однако это один большой сад. И нет вражды. Потому что ведь в этом саду, от полюса до полюса, все добрые, как цветы…
— Давай дальше, — буркнул Энтони. — Сущая пастораль.
— Я видел однажды в лесу лося, — рассказывал я, — он жевал листья и глядел на меня большими карими глазами. Я стоял в десяти шагах и смотрел на него. И вдруг я подумал про книги и фильмы, в которых люди убивают животных. И я смотрел в глаза лося и в этот момент понял, что никогда не смогу никого лишить жизни. Я никакой не особенный гуманист, я мог бы запросто убить какого-нибудь негодяя и даже глазом не моргнул бы, но сделать что-нибудь такое я не мог бы ни за что. Я видел, как лось жует листья и нисколечко не боится меня. Убить слона или льва на киноэкране просто, но совсем другое дело, когда ты видишь его вот так, рядышком, в лесу, и он объедает с куста листочки. Он ест и глядит тебе в глаза. И дерьмо, Энтони, тот, кто может угробить такого вот лося, тот, кто в убийстве животного видит проявление мужества. Застрелить легко. Нужно не более одной десятой части имеющихся у человека мозгов, чтобы нажать на курок ружья. По-моему, куда больше надо мужества, чтобы защитить такого лося. Гораздо больше мужества, чем у этих сволочей из разных охотничьих обществ, которые стреляют по животным, а потом напиваются как скоты. Я это знаю.
— Не надо, Иво, так говорить, — сказал Энтони. — Когда ты подрастешь и поумнеешь, за такие слова тебя никто не захочет принять в охотничье общество.
— На фига оно мне, это общество, — пробормотал я. — Я лучше буду жить ради того, чтобы жаворонки и скворцы могли петь по утрам, чтобы каждый день на небо выкатывалось солнце, а когда оно заваливается в море, чтобы в хоровод звезд выплывала луна. Ты, Энтони, понимаешь ведь, что я имею в виду, хотя и говорю так непонятно, что сам черт не разберется, да и мне самому понять тоже нелегко. Если не будет меня, Энтони, не будет всего того, что несет на себе земной шар, не будет ни звезд, ни планет! Ничего! Все это моя жизнь… Потому что все живет до тех пор, пока я жив. И я буду жить ради того, чтобы лосенок бегал по лесу, чтобы среди водорослей плавала козерага, и уж прятался в землянике, и муравьи ползали по луговым тропинкам, чтобы десятки тысяч диких голубей порхали над Межапарком, потому что я им нужен и они нужны мне. Это и есть моя жизнь, Энтони!