Я не спешу радовать её ответом. Но решаю заверить:
– Я не оставлю Лео. В понедельник вернусь.
– А завтра не можешь? Мне неспокойно.
– Почему?
Марлис застывает и смотрит на меня в упор остекленевшими глазами.
– Я не знаю. Слышала бы ты, как он орал… когда ты ушла.
Хорошо, что я не слышала. С этой стороны он уже достаточно доходчиво себя показал.
– Нет, не могу, Марлис. По субботам я работаю в хосписе.
Она застывает на мгновение, потом понимающе кивает.
– А в воскресенье?
– А в воскресенье я отдыхаю.
– Да-да, конечно. Но я скажу ему, что ты вернёшься в понедельник, ладно?
Я пожимаю плечами:
– Ладно.
Утром понедельника под моими балетками хрустят осколки. Лео в своей коляске стоит у окна и рассматривает капли на стекле – всю ночь шёл дождь. Да и не только ночь – все выходные тоже. Он прекрасно слышит мои шаги, но не поворачивается и не здоровается. На кухне было бы чисто, как в аптеке – ни посуды, ни бутылок, ни окурков, ни даже коробок на столешнице или столе, нигде ни крошки – если бы не одно «но». Весь пол завален осколками: белыми, чёрными, прозрачными и полупрозрачными. Я прохожу по ним к шкафам, проверяю – все пустые. Всё перебил. Хорошо, что сковородки не бьются. Возвращаюсь в холл, проверяю ванную – идеальная чистота. Лео вначале везде убрал, и только затем перебил посуду. Что это может означать?
Я опираюсь бедром на край дивана и долго смотрю на завитки волос на его затылке.
– Мне кажется, тебе пора укоротить волосы. Подстричься, в общем. Хочешь помогу? Я умею.
– Нет, мне нормально. Спасибо.
Наконец, Лео поворачивается: на щеках щетина, под глазами круги, во взгляде измученность и… обвинения. У него снова был приступ, а рядом никого. Он с такой усталостью смотрит мне в глаза, что мои внутренности сами собой отрываются от всего, к чему были до этого прилеплены. Мне кажется, я физически ощущаю, как рвутся ткани, тонкие оболочки, нитки сосудов, плёнки внутри меня.