Открывается входная дверь, и в гостиную врывается волна шума, щелканье камер и возбужденный рев. Дверь захлопывается, волна отступает. Я снова представляю себе тараканов, ползущих из леса, шлепающихся с деревьев.
На пороге появляется измученная мама.
– Стервятники, – шипит она. – Как же я хочу, чтобы нас оставили в покое.
Папа утешает ее, бросая на меня обвиняющие взгляды, и я краснею.
В гостиную входит Оливия, хмуро уставившись на стопку листовок в своих руках. Господи, как же она ослепительно красива. Абсолютно симметричное лицо с угловатыми скулами, длинные густые загнутые ресницы. Я была права насчет ее волос: чтобы вернуть им былое шелковистое золотистое совершенство, понадобились только душ и расческа.
Папа поворачивается к ней:
– Привет, милая.
И в этих двух словах, обращенных к Оливии, столько тепла, которого не досталось мне за последние полчаса.
Но она не отвечает, потому что поднимает глаза, видит меня и расплывается в широкой белозубой улыбке:
– Ты здесь.
Она протискивается мимо мамы, не обращая на папу никакого внимания. Я встаю с места. Она обнимает меня, я тоже обнимаю ее стройную фигуру, листовки в ее руках сминаются, оказавшись между нами. Я испытываю небольшое удовлетворение от того, что Оливия проигнорировала отца и бросилась прямо ко мне. Такое же чувство испытываешь, когда кошка тычется носом и устраивается именно на твоих коленях. Когда тебя выбирает дикое и такое желанное существо.
Я вдыхаю сладкий аромат ее вишневого шампуня. Через плечо Оливии я вижу, как мама и папа переглядываются, и она одними губами шепчет ему: «Ничего». Вчера мама сказала мне, что надеется сегодня по дороге в полицейский участок и обратно вытянуть из Оливии побольше информации. Поскольку сестра уже взрослая – ей двадцать девять, то полиция не обязана делиться с нами подробностями расследования или докладывать всё, что Оливия рассказала про плен. Так что мы почти ничего не знаем. Каждый раз, когда кто-то из нас заговаривает с ней об этом, она с удивительным спокойствием превращается в безмолвную бронзовую статую. Теперь, окончательно осознав реальность возвращения дочери, мама отчаянно хочет знать, что произошло. Папа, напротив, жаждет жить как ни в чем не бывало. Вчера, когда я уезжала от родителей, они спорили: мама настаивала, что нужно вызнать больше подробностей, а папа убеждал ее прекратить это. Но я тоже хочу знать. Конечно, никто из нас до конца не поймет, как прожила Оливия эти последние шестнадцать лет. Но и решение оставаться в неведении тоже не принесет пользы.
– Я соскучилась по тебе, – шепчет Оливия.
– Не мни их, – наставляет мама, забирая у нее смятые листовки. – Что это? – спрашивает она, выуживая из стопки и поднимая вверх маленькую кремовую визитку.
– Новый психотерапевт, – скучающим голосом отвечает Оливия, забирая визитку обратно. – Мне ее дал офицер по семейным связям. Первый прием на этой неделе.
Мама корчит гримасу:
– Еще один психотерапевт?
Оливия вздыхает:
– Ну да. Я же настолько ненормальная, что мне выделили целую команду психиатров. Разве мне не повезло?
Повисает неловкое ошеломленное молчание.
– Ты не… – В маминых глазах паника. – Ты не такая, как все. Ты просто… ты…
– Поднимемся наверх? – шепчет мне Оливия.
Звонит папин телефон. Отец прокашливается и исчезает на кухне, чтобы ответить. Наверное, это по работе.
– Приготовлю что-нибудь на обед, – объявляет мама с напускной веселостью.
– Я не голодная, – отвечает Оливия.
– Могу сделать лазанью. Это по-прежнему твое любимое блюдо, да?
– Не надо, – наотрез отказывается Оливия и поворачивается спиной. У мамы обиженный вид, но Оливия то ли не замечает этого, то ли ей плевать.
– Так, – говорит она, – а где Оскар?
– В Лондоне, – отвечаю я, пытаясь поймать мамин взгляд и убедиться, что с ней всё в порядке. Но Оливия отодвигается вправо и загораживает ее.
– Зачем ему в Лондон?
– Деловая встреча.
Оливия оживляется:
– Нам срочно нужно в Лондон.
– Что? – взвизгивает мама. – Ты не можешь ехать в Лондон. Это не…
Оливия хватает меня за руку и тащит из гостиной в коридор и дальше, вверх по лестнице. Поднявшись на второй этаж, я заглядываю вниз: мама стоит, всплескивая руками, на лице гримаса боли. У меня внутри всё виновато сжимается – как всегда, когда мама волнуется или расстраивается, пусть и не из-за меня. Я бы попробовала ее лазанью даже после целой порции жаркого – просто чтобы сделать ей приятное.