Оливия тащит меня в свою комнату. Она начала делать коллаж на стене над кроватью. Наши детские снимки: последний совместный отпуск на Кипре, мы вдвоем плаваем в бассейне на надувных розовых матрасах; она и Флоренс в очереди на концерт Spice Girls; мы с Оливией в одинаковых рождественских свитерах сияем от счастья среди кучи подарков. Папа в сторонке – его почти не видно в кадре – держит наготове открытый мусорный пакет для сорванной упаковки.
На кровати – россыпь дневников. Оливия кивает на них, хотя я не ничего не спрашиваю.
– Папа принес с чердака. Я хочу вспомнить.
– Ты можешь спросить, – мягко отвечаю я. – Если захочешь что-то узнать или…
Она кивает.
И тут я замечаю хорошо знакомый дневник в мягкой фиолетовой обложке. Мой собственный. Оливия собирает дневники, засовывает в изъеденную молью картонную коробку и задвигает под кровать. Я помню ее реакцию много лет назад, когда сестра застукала меня со своим дневником с пчелкой. Какая-то детская частичка меня тоже хочет сузить глаза и спокойно протянуть руку ладонью вверх в ожидании, что Оливия вернет мою вещь. Как в свое время сделала она. У нее бы тоже свело живот от паники и чувства вины?
– Ты это читала? – властно спрашиваю я.
– Ну, это было в коробке, – она беспечно пожимает плечами. – Наверное, мама подумала, что там всё мое.
– Но ты-то знаешь, что это не так.
Она виновато краснеет, и я чувствую легкий укол раздражения из-за того, что отчитываю старшую сестру. Но на самом деле я не раздосадована. Почти нет. Мой дневник просуществовал всего несколько недель, прежде чем превратиться в очередной альбом для рисования.
– Мне было любопытно. Я столько пропустила в твоей жизни. Когда я пропала, ты даже ни разу не целовалась с мальчиком, а теперь… – она недоверчиво качает головой, глядя на мою левую руку. – Теперь ты помолвлена. Ты выросла, а я всё пропустила.
Я чувствую себя ужасно из-за того, что только что дразнила ее. И не знаю, что ей ответить на такую горькую правду. Я подбираю слова, мысленно прикасаясь к ним кончиками пальцев, как к цветам вдоль садовой дорожки, не зная, какие выбрать. Но не успеваю сорвать их и выпустить на свободу, как Оливия продолжает, уставившись в окно за моей спиной:
– После той ночи у всех вас просто продолжалась прежняя жизнь.
Наша жизнь продолжалась только в том смысле, что сердца продолжали биться. Но ритм изменился, стал более торопливым, трепещущим от страха.
– Каждый день без тебя был пыткой, – честно отвечаю я. – Мы ломали голову, где ты, вернешься ли домой, отпустит ли он тебе когда-нибудь. Я…
– У тебя прелестное платье, – перебивает она, снова ловко уклоняясь от темы похищения. И смущенно опускает взгляд на свою одежду, позаимствованную из маминого гардероба: слишком большую, мешковатую в груди, свисающую под мышками, собирающуюся в складки вокруг тонкой талии.
– Я могла бы принести тебе какую-нибудь свою одежду, – предлагаю я. – Возможно, она тебе великовата, но…
– Возможно. – Оливия с размаху садится на кровать и грызет ноготь большого пальца. – Жаль, что у меня нет своей одежды. С тех пор, как я вернулась, я даже не чувствую себя настоящим человеком.
Я присаживаюсь рядом:
– Ты о чем?
– Я чувствую себя куклой в одежде, которую выбирала не я. Которой говорят, куда идти, что съесть, когда есть. Меня со всех сторон теребят полицейские, психотерапевты, судмедэксперты. Я ничего не решаю сама. – Она горько усмехается. – На самом деле я больше похожа не на куклу, а на мешок с вещдоками.
Я с раскаянием опускаю взгляд на свои руки, вспоминая, как хладнокровно назвала сестру ходячим местом преступления в день ее возвращения. И поднимаю глаза, гадая, услышала ли она тогда.
– Мама душит меня, – жалуется она. – Обращается как с ребенком.
– Она очень сильно тебя любит. И ее назойливость, и лазанья… Именно так она проявляет свою любовь, – я бросаюсь на защиту мамы, хотя сама чувствовала удушающие объятия ее заботы. Настолько тяжелые, что иногда кажется, будто на тебя навалили сотню толстых шерстяных одеял. Поначалу это успокаивает, но потом ты оказываешься погребенным под ними и еле дышишь.
– Ты права, – сокрушенно отвечает Оливия. И я чувствую укол сожаления из-за того, что заставила ее задуматься о своих чувствах. – Я веду себя неразумно. Я…
– Мама может перегнуть палку, – торопливо перебиваю я и прикусываю губу, потрясенная тем, что сейчас нанесла удар в спину своей любящей маме. Оливия улыбается, и между нами что-то возникает. Что-то сестринское, ослабляющее неумолимую хватку одиночества.