Медленно встаю с кровати. Она настолько жёсткая, что даже у меня, привыкшей к лишениям, ломит бока. Осматриваюсь. Бледный жёлтый свет лампы едва освещает эту маленькую убогую комнатушку. Низкая кровать у стены, тумба и металлический унитаз – всё убранство моей обители.
Голова немного кружится, но есть я абсолютно не хочу. Наверное, меня кормили внутривенно. Над кроватью и на стене возле двери замечаю какие-то небольшие надписи. Их много. Возможно, даже больше сотни. Наверное, один из узников Капитолия оставил их здесь.
Подхожу ближе – хочу прочитать, что же так хотел выплеснуть тот несчастный, занимавший камеру до меня. В этом свете плохо видно – приходится присматриваться.
Я отшатываюсь в ужасе. Каждая надпись гласит одно – «Китнисс». Десятки раз моё имя выведено какой-то тёмно-бурой краской. Это бывшая камера Пита.
Моё имя держало его в реальности, пока Капитолий сводил с ума, пока вкладывал в его голову ненависть. И это ещё один способ помучить меня.
Тут до меня доходит, что Питу вряд ли дали бы краски и кисти. То, чем он писал – кровь.
Мне становится плохо. В голове слышен звон сотен колоколов, тело колотит как в лихорадке. Я забиваюсь в угол камеры, пытаясь сбежать от мысли, которая настигает меня, хлещет больнее кнута: «Я девушка, чьё имя десятки раз написано ЕГО кровью…»
***
Из угла меня вытащили двое миротворцев и отвели в ту белую комнату, где меня уже ждал Пит. В этот и последующие дни он снова и снова пытал меня током, заставляя моё тело выгибаться от боли раз за разом. Нет, ток был не сильный, даже не наносящий никакого вреда организму, но причиняющий невыносимую боль. И когда я, измотанная и истерзанная тем, что электричество вновь и вновь проходит через меня, заставляя распадаться на молекулы и снова исцеляться, теряла сознание, то Пит «милостиво» возвращал меня к действительности ведром холодной воды.
Но хуже всего был яд, исходящий из его губ. Те слова, что он говорил мне, те обвинения, что предъявлял. Ненависть в его голосе, взгляде… Всё это убеждало меня, что моего Пита Мелларка уже нет. Нет больше Мальчика с хлебом. А есть злобный переродок, созданный Капитолием. Созданный специально для меня.
День за днём всё повторялось: ток, боль, его ненависть. За три дня я не проронила ни слова, лишь кричала, когда боль была нестерпимой. Но это было до того, как Пит заставил меня смотреть, как пытают Гейла. За каждый мой стон, за каждую попытку отвести взгляд Гейла «награждали» новой порцией боли. И я могла только смотреть сквозь стеклянную перегородку и слизывать с пересохших губ солёные слёзы, стекающие беспрерывным потоком.
А вчера, дождавшись, пока я отдышусь от очередной порции электричества, Пит предложил:
- Китнисс, давай сыграем в одну игру. Если ответы будут верными, Гейл проживёт день без боли, а если нет – то я ему уже не смогу никак помочь.
Что он затеял? Я должна увидеть подвох, иначе Гейлу придётся ответить за мою глупость. Но, так или иначе, выхода у меня нет, кроме как молча согласиться.
- Правила просты, – продолжает Пит. – Я задаю вопрос, а ты просто отвечаешь: правда или ложь. Идёт?
К чему этот дружественный тон?
- Итак. На наших первых Играх ты говорила, что любишь меня. Ты лгала. – Пит медленно меряет шагами камеру. – Правда или ложь?
К чему эти вопросы? Он и так всё помнит, вроде. В Тринадцатом мне говорили, что то, что делали с Питом в Капитолии, может повлиять на его память, что ему могут вложить ложные воспоминания, почти не отличимые от реальных. Но, как по мне, Пит помнит всё прекрасно.
- Это же простой вопрос, Китнисс. Отвечай.
- Правда, – мямлю я.
Лицо Пита непроницаемо, он продолжает ходить по камере взад-вперёд. Меня это просто сводит с ума, и я хочу закричать ему, чтобы остановился. Но я знаю, чем это может обернуться для Гейла. Они и раньше не особо были радушны друг к другу, снедаемые ревностью, а теперь, когда Пита больше нет, а есть только мстительный, жестокий пасынок Сноу, то Гейлу совсем придётся туго.
- Во время Квартальной бойни, на пляже, ты была искренна. Правда или ложь? – продолжает Пит.
Пока что всё довольно просто. Вопросы Пита недвусмысленны, и мне нетрудно на них отвечать. Но, возможно, Пит только собирается задать тот самый – сокрушительный вопрос.
- Правда.
- Когда я попал сюда, ты волновалась за меня, страдала. Правда или ложь?
Пит садится на стул напротив меня, смотрит прямо в глаза.
- Правда… - голос подводит меня при воспоминании того удушающего чувства тоски по нему, которую я испытывала, будто меня оставили без кожи.
- Ты любила меня. Правда или ложь?
Спрашивает Пит очень тихо, почти интимно.
Мне становится настолько тоскливо, что даже необходимость дышать вызывает ужасную усталость. Моё первое настоящее признание своих чувств. И как по иронии судьбы я приношу их человеку, который больше не любит меня, который ненавидит, мечтает причинить столько боли, сколько не способен выдержать человек.
- Это правда. Чистая правда, – отвечаю едва дыша, не решаюсь взглянуть в его глаза, потому что я знаю что там увижу – насмешку, ненависть, злорадство…
Пару секунд Пит тоже молчит, накаляя обстановку. И вот снова его голос, в котором прежняя сталь:
- Тогда скажи мне, Китнисс, каково тебе было целовать раз за разом Гейла, зная, что человек, которого ты утверждаешь, что любишь, подыхал от адских пыток, раз за разом выводя твоё проклятое имя на стенах камеры собственной кровью?! – Пит переходит на крик. – Насколько сладкими были его поцелуи? Отвечай!
Я не могу ответить, лишь отвожу глаза, полные слёз. Мне и нечего сказать. Всё было именно так, как он сказал. И я ненавижу себя за это.
- Ответ неверный, – говорит Пит снова абсолютно спокойно, и я слышу щелчок нажатой кнопки. А затем из соседней камеры раздаётся крик боли. Гейл отвечает за мои ошибки.
***
Пит убедил меня в своей ненависти настолько, что когда на следующий день за мной пришли миротворцы, чтобы снова отвести в камеру боли, я не выдержала и стала малодушно цепляться за решётки в камере, только бы оттянуть момент встречи с моим мучителем. Но двое дюжих солдат быстро преодолели моё сопротивление, отодрав от решётки. Когда меня вывели в коридор, то я увидела, что Пит сам решил спуститься в этот каменный мешок.
- Дальше я сам, – сказал он миротворцам, и те, кивнув, удалились.
Крепко взяв под руку, Пит повёл меня по незнакомому коридору, которого я раньше не видела. Да и не могла видеть, так как кроме камеры пыток и моей камеры меня никуда не водили.
- Куда ты ведёшь меня? – спрашиваю, стараясь не выдать леденящего страха.
- Скоро узнаешь. Тебе пора немного развеяться.
От его тона по коже прошёл озноб. Уверена, Пит уготовил мне нечто ужасное.
Мы проходим ещё несколько коридоров, пару раз сворачиваем, опускаемся по лестнице. Видимо, мы углубляемся под землю ещё сильнее.
Но вот коридор расширяется, свет здесь ярче, а двери боксов (или камер) выглядят более массивными, чем в предыдущих коридорах.
- Мы пришли, – говорит Пит, останавливаясь у огромной прозрачной стеклянной двери.
Я с изумлением смотрю на то, что за ней. Это похоже на тот искусственный сад, в котором работал Бити в Тринадцатом, только деревья тут немного ниже, хотя всё равно превышают человеческий рост почти в два раза. Это похоже на какой-то райский уголок, но я уже знакома с подобными местами. Арена уже показала мне, какими гостеприимными могут быть подобные живописные места.
Пит жмёт на панели несколько кнопок, и дверь «оазиса» открывается. И тут до меня доходит, в чём же вся «прелесть» этого райского сада, – я вижу на деревьях то там, то тут крупных чёрных птиц. Это переродки – сойки-говоруны.
Меня охватывает паника, однажды эти твари едва не свели меня с ума. Тот ужас, который я испытала в секторе Арены, где они кричали голосами близких, взывающих о помощи, я запомнила на всю жизнь.