Я узнала о своей ошибке из газет. И думала, что сойду с ума. Ведь я хотела убить ее, а наоборот — помогла вашему счастью… Теперь не оставалось препятствий вашему браку с ней…
Но когда я узнала об аресте Ольги — о, как я торжествовала тогда!.. Месть оказалась слаще, чем я думала… Видеть ее, облитую грязью! Наслаждаться мыслью, что и вы верите в ее вину!..
Я ждала дня, когда суд вынесет обвинительный приговор. Я каждый день читала газеты… Тогда я хотела прийти к вам прежней Лоттхен и сказать:
— У детей ваших нет матери… Они привязаны ко мне… Я заменю им мать… Мне ничего не надо… Я хочу быть только близ вас и ваших детей…
Вы ведь не могли знать, что прежняя Лоттхен умерла в ту ночь, когда она узнала первые ласки…
Я заболела. Была долго больна. Хозяева положили меня сюда, заплатили за комнату — и забыли… Навещали очень редко… Иногда присылали что-нибудь…
Я лежала дни и ночи, мечтая о своем выздоровлении… Но вот, видно, не судьба…
Угрызений совести у меня не было: ведь я же не хотела убивать Татьяну Ивановну, она хорошо относилась ко мне… Ну, а для нее так лучше: больные в тягость себе и другим…
И только вчера вечером охватил меня ужас. Я уже говорила: увидела смерть. Умираю… Зачем? — Жалко. А впрочем, может быть, так лучше… Нажмите кнопку… Пусть придут свидетели… Можете предъявить завтра на суде… Не знаю, буду ли я завтра еще жива. Я не хотела бы дожить до ее освобождения. Что же не идет сиделка? Звоните еще!
А вы думаете, что будете с ней счастливы?
Ну, ее освободят, вы женитесь на ней, уедете куда-нибудь, где не знают о процессе… Но разве же вы забудете эти сомнения, эту грязь, что осела на вашей любви? А она — разве она забудет, что и вы поверили?.. Отвернулись от нее, как все? — Никогда…
Вы видите, я все-таки отомстила…
ДУРНОЙ ГЛАЗ
— Да где это ты, матушка моя, пропала? Неужели всенощная тянулась до десяти часов?
Девушка молчала, виновато опустив в землю глаза. Руки ее, теребившие носовой платок, выдавали сильное волнение.
— Да нет, Анна Павловна, всенощная кончилась раньше, — затараторила благообразная старушка в темном платке, — а вот с Катенькой неладное приключилось. Побледнела это она в церкви, гляжу я, думаю: вот-вот упадет… Я вывела ее посидеть в притвор. Ну, а как пошли люди-то из церкви, я побоялась идти с ней, чтобы не затолкали. Ну, так мы и переждали, пока все разошлись, и пошли тихонечко.
— Что это с тобой, Катенька? — меняя тон, спросила мать, вглядываясь в бледное лицо девушки.
— Лихорадит, мамаша, — нехотя отозвалась та, и снова передернула ее дрожь.
— Простудилась, видно, как намедни от тетки под проливным дождем возвращалась. Ну, иди, Господь с тобою… — Мать перекрестила девушку широким крестом. — Ерофеевна принесет тебе чаю с малиной.
В спальне полутемно. Душно. Пахнет не то мятой, не то ромашкой. Катерина сидит в одной рубашке на постели и, покачиваясь со стороны на сторону, как человек, у которого что-нибудь болит, смотрит в одну точку.
— Легла бы, Катюша, что так сидеть, — говорит Ерофеевна.
— Нет, я не хочу спать… Мне страшно, Ерофеевна…
— Ну, чего же, ласточка моя, ведь слышала ты: все будет хорошо.
— Страшно, очень страшно… Ерофеевна, разве же это правда, что, ежели желать человеку зла — то исполнится?..
— Конечно… Сама знаешь, если молиться за кого, желать добра, благословлять, — то Бог услышит и пошлет по молитве. То же и зло: если пожелать кому, да как следует — сбудется, беспременно сбудется…
— А ежели человек ни в чем не повинный?
— А это уже все равно: проклятие, как и благословение — оно слепое, кому послано, к тому и прицепится…
Наступило молчание. Где-то, на другом конце дома, гулко и протяжно пробило одиннадцать часов.
— Ерофеевна!
— Что, милая?
— А ведь это — большой грех… желать человеку зла? Ведь Бог накажет за это?
— Не накажет тебя, голубушка моя. Ты ведь чистая. А грех твой я на себя возьму… Вот, даст Бог, поправлюсь ногами, пойду на богомолье, в Киев — все грехи заодно замолю… А ты бы легла, право, а то, неровен час, мамаша зайдет — еще не поздно…
Девушка послушно легла, но сна не было ни в одном глазу. И настойчиво вспоминалась все одна и та же картина.
Темная, мрачная комната, освещенная одной свечой. Какая-то странная жаровня с потрескивающими угольками. На огне — черный котелок. Свет падает на лежащее в воде кольцо, и красный его рубин кровавым глазом смотрит в темноту. Наклонившись над котелком, шепчет какие-то зловещие слова отвратительная, растрепанная старуха.