Ее трепещущее горлышко раздувалось, крылья и грудь порывисто подрагивали. Казалось, что звонкая сила звуков разорвет на перышки крохотное поющее тельце.
— Я рад, что ты поселился в лесу, соловушко, — сказал Аук. — Ты действительно умеешь петь.
Пока птенец в гнезде, родители вьются над ним: «Хочешь мошку? Хочешь жирного комара?» Но вот птенец вырос. Сколько ни разевай рот, ничего не получишь. Таков суровый, но справедливый лесной закон: ты уже большой, охоться сам!
И за короткое птичье детство как много надо успеть!
Если ты не умеешь отличать съедобное от несъедобного, то не поймешь, что яркая окраска божьей коровки — отпугивающий сигнал. Не вздумай хватать красного жука, он тебе горло сожжет!
Если не будешь каждый день подолгу махать крыльями, они не окрепнут. На слабых крыльях на зимовку не долетишь.
Если ты не научился слушать, не станешь хорошим певцом. Школа пения для птенцов — родное гнездо. Певчий дрозд, который вывелся в инкубаторе, тоже запоет, но полной родовой песни певчих дроздов ему не спеть, потому что он не слышал песни отца.
А Тьо ее слышал.
«Тьо» — так назвали соловьи-родители своего первого птенца. Он еще только попискивал, но родители нашли, что у него и голос, и музыкальный слух лучше, чем у его младших братьев Юи и Фиида. Дочке Тии-Вить не обязательно было иметь приятный голос, соловьихи не поют.
Первое время птенцы кочевали по лесу вместе с родителями. Но и после того, как стайка распалась, Тьо часто прилетал на край оврага в родные места. Ветер еще не разорил затонувшее в траве гнездо, где весной лежали четыре коричневых яйца.
Осторожные и пугливые соловьи не любят открытых полян. А здесь были соловьиные джунгли, непролазные заросли. Они казались еще гуще от опутавшего кусты и деревья хмеля. Его зеленоватые шишки свешивались над головой сидящего на ветке соловья.
Здесь никем не замеченный Тьо тихо посвистывал. Он еще не мог спеть отцовскую песню. Но он ее помнил. Она уже жила в нем.
На краю оврага в густой траве, словно в карликовом лесу, зелеными змеями ползали гусеницы. Тьо охотился на них и был польщен, что его охотничьи трофеи похвалил сам Аук:
— Ешь побольше, малыш! Копи жир — это твое птичье горючее. Запасайся им на каждой остановке, когда полетишь в Африку. Путь перелетных птиц трудный и долгий. Хорошо иметь запас горючего на десять часов непрерывного лета.
— Но я не собираюсь в Африку, Аук!
— И все же придется. Это приказ солнца. Вот сигнал.
Аук поднял с земли желтый лист.
— Разве ты не заметил, что ночи по-осеннему стали длинней и холодней? Ночь сократила твое охотничье время, холод отнимет у тебя добычу. В Африке будет тепло и сытно. Ты все понял?
— Не все. Я не понял, какой будет сигнал возвращаться домой.
— Этот сигнал не покажешь. Ты узнаешь его сам.
В Африке нет золотой осени. Там листья всегда зеленые. Там в самом холодном месяце года августе двадцать четыре градуса тепла.
В Африке есть чему удивляться: жуку голиафу, самому великанскому из жуков; бабочкам, чьи крылья по размаху могут поспорить с птичьими; шее жирафа такой длины, что жираф ощипывает листья с макушки дерева; ноге слона толщиной с пень старого дуба; ноздре бегемота величиной с небольшое дупло.
Ничего подобного у себя в лесу соловей не видел. Его поразила отвага маленьких птичек, которые, залетая в разинутую пасть крокодила, склевывали остатки пищи, застрявшие между зубами.
И все же Тьо предпочел бы встретить на зимовке кого-нибудь из своих.
Сердце его екнуло от радости, когда однажды он услышал:
— Привет земляку!
Впрочем, соловей тут же разочаровался. Его окликнул кукушкин сын. А про кукушечье племя ходила дурная слава. Пеночки и славки даже подавали жалобу, чтобы кукушку, как вредную, выселить из леса. Но за кукушку заступились деревья. Она поедает волосатых гусениц, которых боятся другие птицы.
— Будешь здесь зимовать? — спросил Тьо. — Один прилетел?
— Один. Мать тоже в Африке, но она прилетела раньше. Ты почему о ней спрашиваешь? А знаю, вы все против нее.
— Да, против. Зачем подкладывает яйца в чужие гнезда?
— Этого тебе не понять.
— Объясни. Может, пойму.
— У нас, кукушат, нет пап, которые бы носили нам корм в гнездо. Одной матери птенцов не выкормить. Потому мы и стали подкидышами. Мать не виновата. И я тоже не виноват.
— Как же не виноват, если выбрасываешь птенцов из гнезда?
— Положи мне на спину сучок, я и его выброшу. Такая у меня чувствительная спина. Не могу терпеть, чтоб ко мне прикасались. Через несколько дней это пройдет, но в гнезде уже никого нет, пусто. Я один, всегда один…
Соловей больше не расспрашивал. Ему даже стало жалко горемыку, который и другим приносит беду, и сам в беде.
— Я слышал, — помолчав, сказал кукушонок, — будто в жарких странах живет моя тетя кукушка. Она не подбрасывает детей. Как бы я хотел познакомиться с кукушатами, у которых есть свое гнездо, настоящие папа и мама. Но где их разыщешь? Африка большая. И чужая.
— Скучаешь? — покосился на кукушонка Тьо.
— Еще как скучаю! Спой, соловушко, что-нибудь наше. Здесь петь не умеют, только кричат.
Тьо стал насвистывать, но сразу же замолчал, как только появился непрошеный слушатель. На соседней ветке запрыгал молодой попугай, серый, с красным подхвостьем.
— Воздушный акробат Жако-сын! — представился попугай. — Срываю фрукты ногами. Говорю на пяти человеческих языках. Отец ругает меня на двенадцати. Кто из вас так приятно посвистывал?
— Он, соловей! — Кукушонок показал на Тьо. — Молодой талант, восходящая звезда.
— Интерресно! Сам серенький, и, оказывается, звезда! Никто не знает, что у нас в гостях знаменитость. Я, Жако-сын, первым открыл талант. Маэстро, мы еще встретимся. А пока до свидания. Чао! Гуд бай!
Через несколько дней, когда Тьо, позавтракав, чистил перышки, в воздухе мелькнуло красное подхвостье.
— Гутен морген, бон жур, добрый день, маэстро! Я все устроил. Вас приглашает высшее общество. Вы увидите настоящий тропический лес. И я буду вашим проводником.
Соловьи любят густые заросли, но в зеленой мгле тропического леса Тьо потерялся, как потерялся бы рыбий малек, из речки попав в океан.
В северном лесу три-четыре этажа: травы — кусты — деревья. Тропический лес многоэтажен. Не зная зимнего покоя, деревья, которые чуть ли не каждый день поливает теплый дождь, растут круглый год. За десять — пятнадцать лет они набирают такую высоту и толщину, каких в северных лесах деревья достигают за сто и за двести лет.
Тьо вспомнил опутанные хмелем осины. Каким слабым был хмель по сравнению с могучими лианами тропического леса! Они, словно удавы, сжимали стволы с такой силой, что лопалась кора.
Сначала Жако-сын показал соловью нижний этаж. Сюда не проникали солнечные лучи, и, как в подвале, было полутемно и сыро. Пахло гнилью от устлавшей землю отмершей листвы.
Проголодавшийся Тьо хотел поискать в ней что-нибудь съестное, но попугай его отговорил:
— Там кишат пиявки. Они только и ждут, чтобы к кому-нибудь присосаться. В нашем лесу мало кто ходит по земле.
Перелетая с этажа на этаж, Тьо и сам убедился, что главные события жизни здешнего Лесного Народа происходят не на земле, а между землей и небом.