Не утоливший жажды (об Андрее Тарковском)

Это убийство повлияло на все шведское общество. Наше правительство потеряло чувство безопасности. Раньше я мог стоять в очереди в банкомат рядом с министром финансов. Он свободно ходил по городу один, без всякой охраны. У нас была прекрасная, спокойная атмосфера на улицах. Теперь все изменилось…

Возвращаюсь к теме „актерской выразительности“. Тарковский в вежливой форме меня поправлял:

„Троппо джениале. Слишком гениально!“ — говорил он по-итальянски. Некоторых актеров подобные реплики раздражали, возникали трения. Ведь мы ищем возможность себя проявить, а Андрей нам этого не позволял. Я объяснял своим партнерам, что таков метод Тарковского. У каждого режиссера свой стиль работы. К примеру, Лилиана Ковани говорила о Бергмане, объясняя его манеру: „Слишком мало денег и слишком много крупных планов“. Одним словом, у каждого по-своему.

Андрей говорил, что не признает символов, которые часто ищут в его фильмах, не любит символы. Он не любил, когда его спрашивали, что у него означают вода, огонь и прочее. „Ничего не означает. Вода — это вода. Мне просто нравится вода“, — отвечал он. Он считал, что зритель сам должен понимать значение подобных вещей. Он верил в простоту без здравого смысла, в глубину, которую можно достичь простыми средствами.

Я уже привык, что не надо спрашивать у Тарковского, что значит то или другое. Это просто часть реальности. „Но почему, — спросил я все-таки, — так важно пронести свечу через бассейн?“ Я знал, что не должен был задавать этот вопрос. Тарковский ответил, что у него есть друг, который входит в свой кабинет и если видит, что книга на столе лежит криво, то ее поправляет. (Видимо, этот пример приводился Андреем для того, чтобы сам актер нашел ответ на вопрос о соотношении простого и сложного. — А. Г.)

Я живо помню встречи с Тарковским. У него было что-то общее с Бергманом. И еще была тесная чувственная связь между Андреем и камерой. Иногда он искал место для той или иной натурной сцены, а камера сама находила такое место.

Вспоминаются разные события, происходившие во время съемок „Жертвоприношения“, может быть незначительные, но, на мой взгляд, важные. Необходимо было снять поднимающийся утренний туман. Мы вставали в четыре утра и ждали, а туман все не поднимался. Наконец мы кричали Андрею: „Скорее, Андрей, туман поднимается!“ — „Да, — говорил Андрей, глядя в глазок камеры, — но это слишком красиво“. Меня такие вещи будоражили, вызывали уважение к Андрею. Мы понимали, что он приближается к Богу.

Постепенно отношение Андрея к нам, актерам, менялось. Оно становилось теплее, он даже шутил с нами. Он мог вести себя как ребенок — играл с водой, строил какие-то запруды, проводил ручейки. Это был удивительный человек!

Не все шло гладко, когда Андрей работал с нашей шведской группой. Он мог часов пять ходить с камерой в поисках места для съемки, и наши профсоюзные деятели говорили, что время идет, а он ничего не делает! Напротив, Андрей был очень дисциплинированным. Финальная сцена пожара, по словам Андрея, снилась ему два года. Он уже в своих снах знал, как она должна быть снята. Съемка была подготовлена очень тщательно, но отказала камера, а декорация дома сгорела. Пропал громадный труд, время, деньги. Это была катастрофа. (Кстати, все случившееся было зафиксировано на пленку для документального фильма о съемках „Жертвоприношения“.) Но нашлись деньги для новой декорации, актеры, занятые в сцене, задержались на неделю после срока истечения их контрактов, и сцена была снята. Все получилось так, как было задумано Андреем.

Андрей был благороден по отношению к нам, был искренен и прост. А каким прекрасным он был, когда радовался нашим удачам! Он любил актеров.

Помню его слова, его интонацию. „Жизнь странная штука“, — любил повторять Андрей, и эта общеизвестная истина в его устах становилась глубоко реальной. Он говорил о смерти, о любви без скептицизма. В процессе общения мы отказались от переводчика, я говорил по-шведски, Андрей — по-русски. Я смотрел в его глаза, видел его жесты, и мне казалось, что я хорошо понимаю его. Это было очень интересно».