— Да так, ничего. Ну, молодые люди, раз уж так, чего бы нам не спеть? «Девчонку с полустанка» знаете?
Пальцы высекли из струн мотив. Рин подхватил слова со второй строки, а потом присоединился и Коул:
Я знавал одну девчонку, что жила на полустанке — да!
Я знавал одну девчонку, что жила на полустанке — да!
Каждый день, сготовив ужин, приходила она на вокзал
И стояла на перроне, провожая взглядом поезда!
У неё за полустанком белый домик с голубятней — ей!
У неё за полустанком белый домик с голубятней — ей!
Каждый день она с улыбкой заводила старые часы,
И, взойдя на крышу, выпускала в небо сизых голубей!
А голуби кружат над крышей,
Над вокзалом — в голубую высь!
И железная дорога, исчезая, убегает вдаль.
И сплетаются пути,
Расходятся, чтобы опять сойтись
И бегут по ним сквозь время и разлуку
Поезда!
Кто-то на перроне ждёт, а мимо пролетает поезд-жизнь!
Кто-то на перроне ждёт, а мимо пролетает поезд-жизнь!
Только знаешь ведь, судьба — не поезд, и не птица в небесах:
Это станция твоя, где ты сойдёшь — смотри, не ошибись.
Знаю я одну девчонку, что живёт на полустанке — ей!
Знаю я одну девчонку, что живёт на полустанке — ей!
И однажды, на плечо мешок закинув, спрыгну на ходу
И скажу ей: я вернулся, ну же, обними меня скорей!
ГЛАВА 22
Ветер завывал над головой в неподвижных лопастях ветряков. Лигби взглянул вверх, и в который раз застывшие лопасти показались ему немой уликой их преступления. Потом огляделся, и вновь утешил себя тем, что не один.
— Эй, паренёк! — окликнул сосед, небритый мужичонка с бегающими глазами. — Что думаешь, нешто, приедут? А?
— Не знаю, — шепнул Лигби. Он, как и все, не сводил глаз с редкой цепочки фигур в тёмных мундирах и белых касках.
Рабочие стояли толпой. Все мрачны и молчаливы, будто каждый робел даже не перед полицейскими в оцеплении — перед соседями, чтобы не струсить. В тишине трепыхались на ветру растянутые в руках транспаранты. Полицы не расходились, но и разгонять пикетчиков не рвались. Лигби сам не знал, обнадёживаться или пугаться.
— Уж верно, приедут, — вновь подал голос мужичок, будто старался сам себя подбодрить. В руке он держал бутылку пива, но не прикладывался к ней. — Мы ж, это, выразили, да? Единогласно! — повысил он голос, но тут же осёкся. Лигби вздохнул: мужичонка нервировал, а ему и так было не по себе.
А всё-таки, постарался он взбодриться, правильно вышло! И плакаты тоже. И вообще, странно, что они сами до этого не дошли: если б не гость…
Незнакомец появился в бараке под конец смены. Как он прошёл через посты охраны — змей знает, но, когда уставшие рабочие ввалились в барак, он сидел на краю койки. А прежде, чем все успели отойти от удивления, молча раскрыл мешок. И там были фрукты, хлеб, сосиски, даже промасленный куль пирожков! Как будто Праздничный Дед явился к работягам, всю вахту живущим на диете из комбриков. Гость подождал, пока оголодавшие люди рвали угощение и набивали рты — а потом заговорил.
Пятнадцать дней, говорил он. При восьмидневной норме вахты вас заставляют вкалывать в два раза больше. Без объяснений, без извинений, без выходных. Кто-то из ваших боссов хотя бы пообещал вам доплату за сверхурочные? От этих речей замирали жующие челюсти, а гость продолжал. Сколько раз это повторялось раньше, спрашивал он. И хоть раз вам заплатили ДОСТОЙНО?
И Лигби тоже слушал, с надкусанным пирожком в руке.
Считать дни запрещалось, но все и так понимали, что вахта затянулась. И работа вправду была изнурительной — день напролёт лазай по мачтам, отлаживай и чини узлы передачи и блоки, катай тележки с запчастями. Разве что добавили ещё один получасовой перерыв на смену, да и всё.
Всего тяжелее был шум. Вибрирующий рокот ветряков, не стихая ни на миг, прокатывался через Долину волнами, его надо было перекрикивать, он пробирал до мурашек. И, что хуже — постоянно неуловимо менялся, в зависимости от нагрузки на разные участки, и к нему нельзя было притерпеться. Спальные бараки без окон были обшиты изоляцией, и всё равно, во сне Лигби казалось, что по нему ползают муравьи.