— Ноешь, будто жизнь закончилась, — скривился ассаец, — слезами всю подушку залил.
— Я и есть баба! — рявкнул Енька, опешивший от неожиданности, и со злостью задрал рубаху, выставив на обозрение два уже хорошо видимых, бесстыдно выпирающих холмика. — У тебя есть такие?
Уалл поморщился и отвернулся.
— А знаешь, зачем они? — все больше распалялся Енька. — Знаешь? Чтобы их лапали! А потом хватали за загривок, нагибали раком и…
— Тьфу, — сплюнул ассаец прямо на пол. — Рассуждаешь, как шлюха.
Енька заткнулся и упал обратно на подушку.
— Никто не нагнет, — сдержанно просветил горец. — Если сам не захочешь.
Бывший парень молчал, разглядывая потолок. Потом вдруг нехотя вздохнул:
— Женщины, они… — запнулся, подыскивая объяснение, — будто товар, понимаешь? Заплетаются, красятся… чтобы продать себя. Тому, кто побогаче, поласковее, понадежнее… Никогда не принадлежат себе…
— Кто принадлежит себе? — риторически возразил Уалл. — Воины? Наемники? Ассайцы? Крепостные? Рабы?
Енька промолчал.
— Тебя кто-то принуждает? — удивился ассаец. — Обручаться? Венчаться? Кто? Мать? Отец? — раздраженно передернул плечами. — Живи как жил. Только чуть по-другому. Привыкнешь.
Енька вспомнил Йолу. Дочь пекаря. Красавица на загляденье. Добрая. Когда шла по улице, в своем длинном зеленом платье, всем улыбаясь, — солнышко выглядывало из-за туч и играло в ямочках на щеках… Триптих выбирался из своей корчмы, щеря щербатые зубы, и даже Килху откладывал молот. Горячим хлебом угощала, никто слова плохого не слышал. Но однажды случайно наткнулся в сарайчике для телег — девушка плакала, уткнувшись в ладони. Сильно. Навзрыд. Плечи тряслись и совсем не реагировали на звуки…
Поговаривали, Йолу присмотрел кто-то из сквайров. Может, сам Бугхтуз. Сквайры — поместные господа-землевладельцы — имели неограниченную власть в уезде и были подвластны только самому великому князю. Исчезла потом Йола, канула в небытие, никто больше не слышал. И на всю жизнь запомнились мокрые ладони и вздрагивающие плечи…
Этот проклятый сын гор все-таки умудрился вывести его из оцепенения.
— Тебе легко говорить, — буркнул, заканчивая спор, — подлечишься, и домой. Будешь жить.
Уалл не ответил. Что-то нехорошее зависло в воздухе…
— Уалл?
— Я не могу вернуться, — вдруг удивил старый друг и через короткую паузу выдал еще невероятнее. — Выручишь меня?
Енька сел на постели, обхватив колени руками. Никто никогда не слышал, чтобы ассаец кого-то о чём-то просил.
— Замарался, — глухо пояснил горец, — мой хозяин убит. А я жив…
— Чушь! — не поверил бывший мальчишка. — Был без памяти, валялся трупом, умирал…
— Но не умер же? — флегматично возразил тот и пожал плечами. — Закон один для всех.
Чему учит жизнь? Каким рассветом встретит завтрашний день? Крисом чести в горло?
Кому нужна эта честь?
В памяти всплыл Грохам де Зитт, начальник артвутской стражи. Ему приказали казнить жен мятежников Белой лилии. Восстание полыхало лет тридцать назад и прокатилось от Шиира до самих айхонских земель. Тут и задавили. Жестоко. Очевидцы рассказывали: неделю качались трупы на виселицах, вдоль всего северного тракта. Ходили слухи: бунтовали столичные господа, с новыми взглядами на мироустройство. Хотели, чтобы в Семимирье не было рабов…
В тюрьму городской управы пригнали их семьи. Пятьдесят женщин и детей. Избитых, измотанных, в разодранных платьях, с распущенными волосами. Но мятежники все равно не сдались…
Он выполнил приказ, старый капитан. А затем поднялся к себе в кабинет. Там и обнаружили утром, когда выломали дверь, — в луже крови, с крисом чести в руке.
Какой мерой измерить честь? Для многих это пустое слово…
— Возьми меня к себе, — просто сказал Уалл.
Енька не сразу понял. А когда дошло — оторопел.
— Только у тебя это право, — пояснил горец, кивнув на клинок на кровати, — ты его преемник, понимаешь?
— Преемник?! — вновь ударило в голову. — Серьезно? Раздеться, показать?!
Уалл устало откинулся затылком на стену:
— Бабы… — обреченно пожаловался потолку. — Когда у них закончатся эти хлюпы и слезы?
Енька тяжело дышал, в комнате зависла пауза. За дверью прогромыхали чьи-то шаги, донеслись голоса.
— Ты не понимаешь, — все-таки взял себя в руки и попробовал объяснить, — я что, господин?! Я понятия не имею, что я такое… теперь. Ни имени, ни дома, ни денег! Как жить? Куда податься?
— Да плевать, — невозмутимо отбрил аргументы горец, — в Аллай, Городею, к черту на кулички… Не слышал про слуг?