Их встречали. У ворот уже бесновалась и улюлюкала городская толпа:
— Изменники!
— Отступники!
— Предатели!
— Бунтовщики!
Имперцы не любили Белую лилию, ровно как и всех, кто разными способами пытался освободить рабов. Горожанам нравилась спокойная безоблачная жизнь, когда весь тяжкий труд на плечах тех, кто не достоин уважения…
Рабы были, есть и будут. Созданы богами для того, чтобы облегчать жизнь замечательных граждан.
Солдаты с натугой пробивали проход среди запрудившего дорогу народа, чуть ли не поддевая пиками, или поднимая лошадей на дыбы… В Енькин лоб что-то ударило и потекло, оставляя смрадный запах… Потом еще. Неистовая масса наконец схлынула, освобождая дорогу, и забрасывая клетки тухлыми яйцами и гнилыми яблоками…
Добрые люди.
— То-овсь!!!
Сразу за воротами встречала развернутая центурия, ощетинившаяся копьями. Горожанами пришлось сдать в стороны, освобождая въездную площадь — яйца и гнилье уже не так метко попадало в клетку. На свободное пространство втягивался обоз, окруженный конными латниками…
Мать с отвращение вытирала лицо ладонью, звеня цепью. Ивейла стряхивала остатки с грязного подола, а Беатрис опять затрясло… Добрахх невозмутим, чуть ли не дремлет — воин есть воин. Трудно напугать. Енька хмуро огляделся…
Просторная площадь, окруженная волнующимся народом, за цепью бойцов. Рабов уже начали сгонять с клеток, прогоняя сквозь двойной строй солдат с палками, к ближайшему деревянному строению, похожему на амбар. Для удобства складирования, недалеко от въездных ворот. Решетчатая дверь распахнулась:
— Господа!
Сквозь решетку отстегнули кандалы — все по очереди выбирались, спрыгивая на каменную брусчатку. Енька выбрался последним, пошатываясь — Добрахх сразу подхватил, придерживая за плечи. Рев толпы возрос — на каменные плиты снова зашлепало гнилье…
— Прошу.
Как ни странно — к лестнице на стену. По-видимому, во избежание волнений в городе их решили определить в крепостную башню, под охрану гарнизона. Логично, учитывая пылкую любовь горожан. Крутые ступени казались бесконечными, капитан практически тащил на себе, хоть и сам ослабел от голода. Затем дорога вдоль зубьев — с высоты замечательный вид на улланские степи, с паутиной тропинок и дорог…
Квадратное помещение, с единственным узким окошком, выходящим на площадь. Одно деревянное ведро для нужды. Плевать, что в камере и женщины, и мужчины. Голый пол, голые стены. Обрывки цепей и деревянные подпорки, для укрепления от баллист. Все.
— Господа! — последним заглянул невысокий полный господин, в расшитом золотом камзоле. — Вам не придется долго страдать. Приказ наместника, герцога Натиуса, во избежание волнений завершить как можно скорее, — оглядел всех, будто ожидая всеобщего ликования. — Казнь рано утром. Глава города лично посетит перед выходом. Будут пожелания?
— Здесь есть невиновные, — сделала попытку хозяйка.
— Сожалею, ваша милость, — скорбно покачал головой господин. — Приговор будет зачитан перед казнью.
— Даже маленькая девочка?! — закричала, не выдержав, Беатрис.
Расшитый камзол тяжело вздохнул, со страданием поглядев на малышку, затем задрал глаза к потолку. Всем видом показывая — не по его вине сей гадкий час.
— Воды, — попросил Енька.
— Конечно, — с готовностью согласился господин. — Вот только… — оглянулся на единственное ведро в камере. — В последнюю ночь в уборную не выводят, сами понимаете.
Не выводят. Перед казнью осужденный способен на что угодно — кинуться вниз головой, или упасть на меч… В общем, опорожняться придется при всех. Со стойким ароматом из сосуда. Заботливые.
— Нет пожеланий, — завершила беседу старшая леди.
— В таком случае, это вам, — франтоватый чиновник протянул сложенный листок бумаги. — От отца. Герцога Реомейского.
Мать недоверчиво приняла письмо, с удивлением разглядывая печать и подпись…
— Да упокоятся ваши души, господа, — поклонился всем господин. — Быстрого безболезненного конца.
Дверь, лязгнув, закрылась. Все огляделись, опускаясь на пол. Еньку немедленно прижал к груди Добрахх…
— Не думай о плохом, — мягко шепнул в ухо успокаивающий голос. — Все случится быстро и хорошо. Оглянуться не успеешь, а вокруг Даида…
Енька криво усмехнулся — не сильно страшился конца. Больше обидно… За малышку. За чертову нескладную жизнь…
Не успел ничего — ни бабского, ни мужского. Зачем было все? Освещенная фигура Аваатры, в храме…