Она ужасно устала, в глаза точно песка насыпали, спина болела, и единственное, чего хотелось, – упасть и поспать хотя бы пару часов. Симак сжалился:
– …Ну а теперь на боковую. – И принялся составлять стулья в ряд.
Но Введенская на этот раз приказала с твердостью:
– Валите на диван.
– Чего это?
– Стулья мои.
– Совсем за старика меня держишь?
– Нет. Мне для спины полезно.
– Как знаешь. – Медик, оставив благородство, аккуратно разулся, разоблачился, насколько позволяла компания, то есть пристроив на вешалку пиджак и жилетку. Улегся на диван, закинув ноги на валик.
Катерина, понятно, раздеваться не стала, а просто пристроилась на составленные стулья.
Ей казалось, что она отключится тотчас, как примет горизонтальное положение, но сна не было ни в одном глазу. И не потому, что стулья были разные – один был очень даже приличный, мягкий, c пружинной спинкой и сиденьем, с благородной, хотя и выцветшей обивкой. Для всех, кто оставался в кабинете до утра, он назначался ее величеством подушкой. Почетных гостей из других волостей укладывали тоже на него. Но мягкая «подушка» не умиротворяла.
Голову распирало от мыслей.
Еще одна жертва, обобранная, растрепанная девочка без глаз, с разрезанным ртом, покалеченными пальцами. В той же позе. И цикорий – он же, для неграмотных, василек – он наверняка где-то был, или на месте преступления, или на теле. Просто не увидели, возможно, затоптали, выкинули, не придали значения.
Симак сказал: вторая.
В этом всезнайка ошибся, пусть не по своей вине. Ему неоткуда было знать, что не вторая, а уже третья жертва, в том же квадрате, в окрестностях Чертова пруда. И почерк тот же: без посягательств полового характера, никаких следов биологических жидкостей, но с раздеванием. Уродование. Распущенные волосы. Синие цветы. Удушение различными способами. Удары однотипным оружием, в одну и ту же область.
А в чем прав Симак – так это в том, что столкнулись с новым и непонятным.
Как необходимо действовать именно в этой ситуации – ни в одном учебнике, ни в одной монографии нет. Наука бубнит, что нет неслыханных преступлений, с наукой не спорят. Но есть обычные, а есть… ну вот такие. И придется думать самим, ученые мужи тут не помогут.
«И главное – зачем он это делает? Каковы мотивы? Убийцы убивают, чтобы убрать свидетеля, из мести, со злости, чтобы ограбить. Воры обирают, насильники – тут понятно. Почему все вместе – и грабеж, и истязание, и убийство?»
И почему никто его не видел? Ведь в парке и в окрестностях полно народу: прохожие, водители, железнодорожники, медики санаториев, родственники больных, прочие. Агентура надежная – и ни одного сигнала. И ведь негодяй орудует не под покровом темноты – засветло. И обирает жертв… Он же просто обязан с вещами попасться кому-то на глаза – а он не попадается.
От злости, бессилия Катерина дернулась, повернулась – венский стул пронзительно заскрипел. Она обмерла, притаилась – и, лишь убедившись, что не разбудила соседа на диване, снова принялась размышлять. И чем больше думала, тем больше впадала в отчаяние.
«Надо начать хотя бы с чего-то. Делать то, что положено при грабежах, – прорабатывать портних, перекупщиков и толкучки… Нет, глупости. Не станет торговка скупать такую одежду. У них острый глаз, даже застиранную кровь разглядят, в особенности если принесет мужчина. К тому же – что искать? Никто не знает, во что именно были одеты убитые».
Предыдущие жертвы не опознаны. Но это как раз поправимо, установление личности – дело техники, и не таких опознавали. Да и до гестапо в деле обезображивания жертв новому фашисту далеко.
Известно, что последнюю жертву звали Любой. Это имя, глотая слезы, повторял в забытьи мальчишка, тащивший тело по дороге, ныне запертый в палате, обколотый для надежности транквилизатором. За что-то извиняется перед ней, уже мертвой, бормочет, плача, про скрипку и цветы. Конечно, не он убийца, но будут проверены и его личность, и обстоятельства знакомства, и детали общения с погибшей.
Катерина достаточно опытна, чтобы с уверенностью утверждать, что именно его назначат виновным и в двух других эпизодах – пока не найдутся более подходящие кандидатуры.
Цинизм – можно и так сказать. Но это необходимость. Все ради того, чтобы Люба стала последней жертвой.
«Хорошо бы, чтобы последняя…» Введенская почувствовала, что проваливается в долгожданный сон, но тут вспомнила, что кое-что забыла. Приподнявшись на локте, позвала:
– Борис Ефимович, спите?
– И давно.
– Вы про нож просили напомнить.