Он злился на свою нерешительность, клеймил себя, называя трусом, твердо давал мужское слово: «Нынче вечером, кровь из носу, заговорю!» – и снова пасовал.
Потом вдруг в один из дней на знакомом месте ее не оказалось. Там, где она обычно кормила уток, работяги вкапывали новые скамейки. С горя он так и встал столбом. Какой-то старый хрен, увидев его, прикрикнул:
– Врос как пень! Помог бы.
Он даже не огрызнулся, столь велико было горе. Он был уже готов сигануть в пруд или глупую свою башку расколошматить вот хотя бы об этот ближайший дуб. Но тут на том берегу узрел знакомое светлое платье.
Ох, если бы не свидетели! Он бы прям так, в прозодежде и башмаках, шлепнулся в воду, помчался на ту сторону. Но шабашники насмешливо подсматривали, и ему, путейцу, надо держать фасон.
Сплюнув и закурив, он заправским работягой прошелся вдоль берега. Холодело под ложечкой от мысли о том, что она не дождется. Дождалась! Парень на радостях грубо брякнул:
– Простынешь на траве сидеть. – И, спохватившись, протянул руку и назвался.
Она, опустив ресницы, отозвалась:
– Люба.
Он оплыл, как свечка, растекся рядом на траве, тоже принялся кормить уток припасенной горбушкой. И, как мечталось, уже через пять минут болтали так, точно знали друг друга лет сто.
Не было лучше девочки! Светлая, тихая. Вокруг нее как будто продолжали витать непонятные, берущие за душу звуки, которые она извлекала из своей смешной скрипочки. Она показала свое сокровище, торжественно открыв футляр. Парень смотрел с уважением.
– Хочешь, сыграю? – спросила она, а он по глупости отказался. Больше Люба не предлагала, она была слишком застенчивая.
Вообще он был видный кавалер, многие девчонки строили ему глазки, заигрывали. Он смущался, от робости огрызался и грубил. Любушка была робкая, краснела до смерти даже от пристального взгляда, а от пожатия руки чуть не плакала. Его так и распирало от желания заботиться о ней. А вот как? Футляр свой не доверяла, до дома провожать не разрешала – мало ли что подумают. Тогда он принялся носить ей из столовки хлеб, сахар, яблоки. Она стеснялась, но ела.
Потом вдруг на него нашло озарение! И, спеша на встречу, он сорвал на поляне два голубых цветка. Пес их знает, как они называются, но почему-то показалось, что они Любушке понравятся. Как раз под цвет ее глаз.
– На вот, – он протянул «букет».
Любушка переводила испуганный взгляд с цветов на него, а потом вдруг молча чмокнула его в самые губы – и исчезла.
Он так и сел. То есть на полном серьезе коленки пропали, ноги подогнулись, и он плюхнулся на траву. Цветы, что интересно, из рук не выпустил. Утки, увидев, что все утишилось, подплыли за привычной кормежкой, парень машинально принялся крошить им булку.
Что случилось? Обиделась? Испугалась? Застеснялась? Тут запоздало осенило: ну как можно было так оплошать! Чего, нельзя было три цветка сорвать?! По два цветка только на могилки кладут!
Тогда поцелуй при чем? Это что же, на прощание?!
Так он мучился невесть сколько, опомнился, лишь глянув на небо – мать честная, это сколько ж времени? Почти стемнело. Что ж, пора идти, завтра на работу. Парень побрел восвояси, едва волоча ноги… снова один-одинешенек! Шевелилось и беспокойство: в такое время, когда темнело, он никогда ее одну по парку не отпускал, всегда провожал. Причем не по кратчайшему пути – просто перевалить через железнодорожные пути, и там рукой подать до первых жилых домов. Обычно они, не торопясь, присаживаясь на встречающиеся скамейки, обходили по дуге Чертов пруд, оставляли его по левую руку, следовали по уединенной части парка, по едва заметной тропинке. По пути встречались еще два безымянных пруда, которые летом сильно мелели, превращались в болота. Очень хороша на них была одолень-трава, или, как ее тут называли, – кувшинки.
Потом постепенно тропинка расширялась, вливалась ручейком в более оживленные дорожки, они выходили на просеки – и так до проезжей улицы. Вот там-то Любушка переходила через мост над железнодорожными путями, поворачивалась, чтобы помахать ладошкой, и убегала.
Можно было и ему отправиться напрямик, через пути, но парень решил пройти по их с Любой тропинке. И, сделав порядочно метров по уединенной просеке, над которой сводом сходились зеленые ветви, вдруг почуял смутное беспокойство. Он почему-то твердо решил, что она его ждет, а он тащится как телепень.