Он был уже у дверей, но вдруг обернулся.
«Где ты так долго был?»
«В опере».
Он опять подошел ко мне.
«Интересно, какую оперу ты слушал?»
«Парсифаль».
«Ну, и как?»
Он присел на край кровати.
«Было слишком долго».
«А кто дирижировал?»
«Фуртвенглер».
«Понимаю. Тебе не было скучно?»
«Иногда».
«Тебе понравилось или нет?»
«Понравилось. Только иногда слишком громко было».
Доктор Коэн поднялся.
«Все, хватит. Выметайся отсюда. Я извещу твою мать. Она, наверное, сможет тебя забрать».
У дверей Коэн снова обернулся.
«Ты был там один?»
«У Василия был второй билет».
«Ну, я ему покажу!»
«Не сердитесь на него!»
Я примиряющее улыбнулся.
«Вчера была премьера. Я две недели пытался достать билеты, а у этого русского мужика был, оказывается, лишний билет, который он отдал мальчишке!»
Он подмигнул мне и вышел из палаты.
Через две недели мы опять посетили доктора Коэна. Мартхен снова пожелтела. На этот раз у нее пожелтело все лицо и начались постоянные рвоты.
Стоило ей что-нибудь съесть, и через короткое время она, зажимая рукой рот, бежала в туалет. Мать уговорила Мартхен не обращаться к местному врачу, а поехать в больницу к доктору Коэну.
«Немцам нельзя», — возразила Мартхен.
«Я сама решаю, кто здесь немец», — усмехнувшись, ответила мать.
Мартхен не хотели пускать в больницу, однако после того, как Коэн лично попросил об этом вахтера, ей пропустили. От меня он знал, кем была для нас Мартхен. Когда я лежал в больнице, по вечерам он часто заходил ко мне в палату, и я рассказывал ему историю нашего бегства от гестапо. В этой истории Марта Шеве занимала особое место.
Нас проводили в приемную, а доктор Коэн вместе с Мартхен ушел в свой кабинет. Осмотр продолжался долго.
«Долго же он ее осматривает!» — сказал я.
Мать кивнула. «Она в надежных руках. Если у нее инфекционная желтуха, нас тоже могут оставить в больнице».
Наконец двери кабинета открылись.
Из дверей выглянула Мартхен:
«Доктор хочет оставить меня здесь. Это невозможно».
Коэн пригласил нас с матерью к себе. Закрыв дверь кабинета, он объяснил нам — хотя он не имеет права помещать в больницу немцев, он выдаст Мартхен за свою дальнюю родственницу и таким образом возьмет ответственность на себя.
«Что, так плохо?» — спросила мать.
«Думаю, для начала мы на пару дней оставим фрау Шеве здесь. Мне нужно сделать еще несколько обследований, чтобы удостовериться в правильности предварительного диагноза. В следующий раз, когда будете навещать ее, принесите ее зубную щетку и ночную рубашку. Лучше всего сделать это уже сегодня», — бодрым голосом сказал Коэн.
«Доктор, я хочу знать, нет ли у нее инфекционной желтухи», — спросила мать, когда сестра увела Мартхен из кабинета.
«Нет», — ответил Коэн. — «Нет. К сожалению, это не желтуха. У нее рак печени».
Я увидел, как страшно побледнела мать.
«Проклятье», — подумал я. — «Мартхен будут оперировать!»
«Сколько ей еще осталось?» — спросила мать. Губы у нее задрожали.
Доктор Коэн спокойно посмотрел на нее. «Самое большее — шесть недель».
Я просидел у постели Мартхен двадцать шесть дней. Доктор Коэн разрешил мне ночевать поблизости от ее палаты. Я был готов ночевать даже в чулане, где хранился инвентарь для уборки помещения.
«Если ты не будешь капризничать, я могу поместить тебя в палату на двух человек. Твоим соседом будет тяжелобольной американец. По-немецки он совсем не говорит».
Я был согласен на все. Я сидел у постели Мартхен, передвигал капельницу, когда Мартхен хотела переменить положение, По ночам я почти не спал — моего соседа-американца мучили постоянные кошмары, и прибегавшая дежурная сестра должна была его успокаивать. За ночь это повторялось несколько раз, однако у доктора Коэна я научился постоянной приветливости.
На Мартхен это оказывало благотворное действие. Я не отходил от нее, и матери не удавалось уговорить меня вернуться домой хотя бы на пару часов. Из палаты я выходил только на время медицинских и гигиенических процедур.
Несколько раз доктор Коэн выслушивал меня и проверял мое горло. Я был здоров.
В один из дней Мартхен узнала, что должна скоро умереть. Она восприняла это почти с удивлением.
«Я об этом совсем не думала. Мне это и в голову не приходило», — сказала она, взяв меня за руку. — «Тогда мне лучше пойти домой».
Но она была настолько слаба, что даже не могла сама подняться, когда сестра поправляла ей постель.
О своей смерти она говорила совершенно спокойно.