«А что же наши-то — ведь надо было сбить эти американские самолеты, пока они здесь все не разбомбили!»
«Какая разница! Тогда бы самолеты упали на город вместе со всеми бомбами и все равно бы разорвались!»
«А ведь толстый Герман обещал, что ни одна вражеская бомба не упадет на Германию!»
«Эти обещания — просто брехня, выеденного яйца не стоят!»
Все засмеялись. Сгорбившись, стараясь не привлекать к себе внимания, мать стояла рядом с собравшимися. «А вы откуда?» — спросил ее кто-то.
«Из Лихтенберга», — ответила мать. — «Мы были в гостях тут, недалеко. Надеюсь, наш дом уцелел».
«Как же вы собираетесь добраться до дома?»
«Мы подождем и поедем с первой электричкой».
«Что же, вы так и будете торчать здесь всю ночь? Зайдите-ка лучше к нам. Чашка кофе — правда, жидкого — у нас тоже найдется. Да и парнишке вашему надо бы поспать немного».
Рядом с нами, сострадательно глядя на меня, стояла полная темноволосая женщина.
«Нам неудобно затруднять вас», — сказала мать. — «Ведь скоро, наверное, опять будет электричка. А в школу он завтра не пойдет, нечего и думать. Завтра выспится».
«Выспится, если ваш дом еще цел», — вмешался в разговор муж женщины. — «Подождете у нас, а будет электричка, вот тогда и поедете».
Карл Хотце — так звали того коммуниста-огородника — и в самом деле помог нам. На следующее утро мы на электричке поехали в Лихтенберг. (Мать ночью назвала почему-то именно это место!). Люди, у которых мы провели остаток ночи, захотели непременно проводить нас до вокзала. Мать позвонила Лоне. Та сразу же сняла трубку. Теперь она называла мою мать «фрау Гемберг».
«Где вы пропадали все время? Я уже думала, не случилось ли с вами чего-нибудь — ведь бомбят!»
Лона хотела встретиться с нами в нашем любимом кафе. Если, конечно, его не разбомбило.
Еще раньше Лона и мать договорились, — назначая по телефону встречу друг с другом, «нашим любимым кафе» будут называть станцию метро Крумме-Ланке. От Лихтенберга до Крумме-Ланке мы ехали долго. Нам повезло — после бомбардировки в городе царил хаос, и поэтому документы у нас никто не проверял.
На перроне мы увидели Лону. Она молча показала нам на противоположную сторону платформы — нам надо перейти туда. Вслед за Лонной мы сели в поезд, едущий в центр города. На следующей остановке Лона сошла. Мы тоже вышли и пошли за ней вниз по улице. Внезапно она остановилась, оглянулась — не следит ли за ней кто-нибудь — и наконец заговорила с нами. Она казалась очень взволнованной.
«Куда вы пропали? Я уже думала, что вместе с другими евреями вас повезли на Гроссе-Гамбургерштрассе, и даже ездила туда».
«Уж тогда ты ничем не смогла бы нам помочь», — ответила мать.
«Но у меня с собой была громадная сумка с продуктами», — взяв меня за руку, сказала Лона.
«Хотце нашел для вас место. Думаю, вам придется что-то заплатить. Но во всяком случае, в ближайшие несколько дней вы не будете на улице». — продолжала Лона. — «Хозяйка квартиры — не коммунистка. Она русская и сама бежала когда-то от коммунистов. В этом доме она живет уже двадцать три года. Роза (она теперь называла мать „Роза Гемберг“, и я ненавидел это имя), эта женщина живет одна. Наверное, у нее с Хотце что-то было. Советую тебе не рассказывать ей лишнего».
Мы шли довольно долго до станции метро Оскар-Хелене-хайм. Спустившись в метро, мы доехали до Виттенбергплац. Оттуда мы опять пошли пешком до Савиньиплац и сели в электричку. На следующей остановке мы вышли, пешком дошли до Курфюрстендамм и свернули на Гекторштрассе. Лона называла это «заметать следы». Я и сегодня помню, как болели тогда мои ноги. Мне хотелось только одного — лечь где-нибудь и уснуть. Все вдруг стало как-то безразлично. Даже если бы нас арестовали и привезли на Гроссе-Гамбургерштрассе. Лишь бы дали хоть какой-нибудь матрац. А кто знает, как нам будет у этой русской…
Людмила Дмитриева обладала аристократической внешностью. Узкое лицо, голубые миндалевидные глаза, темные волосы (наверное, крашеные — кожа была довольно морщинистой). У нее были тонкие, красиво очерченные губы. Она непрерывно курила сигареты, вставленные в черный мундштук с длинным серебряным наконечником. Дымя сигаретой, она неспешно провела нас по квартире.
Это была типично берлинская квартира. Из большой прихожей, повернув направо, можно было попасть в анфиладу просторных комнат, отделенных одна от другой раздвижными дверьми. Больше всего меня поразил музыкальный салон — там стоял огромный рояль, на полу был большой ковер. Другой мебели в комнате не было. Анфилада комнат заканчивалась выходившей в коридор дверью. В этот же коридор выходила комната для прислуги, ванная и еще одна маленькая комната. Коридор заканчивался дверью с матовым зарешеченным стеклом. «Это второй вход в квартиру, для прислуги», — сказала Дмитриева.