На следующее утро, когда Каросс наблюдал за процессом кормежки, я невзначай обронил:
- Чисто между прочим, родители этой мелкой дряни знают о том, что их дочурка страдает... - тут я обнаружил, что не знаю, как на этом языке будет 'шизофрения', и закончил: - тяжелой формой душевного заболевания?
Каросс никак не изменился в лице.
- Родители 'этой мелкой дряни' мертвы вот уже десять лет. Изетта - единственная выжившая душа в деревне, где ты однажды славно порезвился.
- Господи, это какая-то ошибка! Я в пять лет всю деревню вырезал, что ли?!! - воскликнул я и с сарказмом добавил: - а хотя ничего странного, чтобы успеть убить шесть тысяч человек к пятнадцатилетию, я должен был начать с пеленок...
В этот день меня ожидало еще одно чудовищное потрясение.
Ближе к обеду начали приводить новых узников, худых и в таких же кандалах, как и мои. В камеру напротив моей посадили бородатого человека с очень неприятным лицом, которого я мысленно сразу окрестил Бармалеем. И буквально с первого взгляда, которым мы с ним обменялись, он повел себя так, словно мы давние знакомые.
- Надо же, - ухмыльнулся он, - какая удача. У вас наверняка есть план, не так ли, мастер?
- Это вы мне? - осторожно уточнил я.
Мои слова произвели на него сильное впечатление: кажется, он крепко удивился.
- Ну да, вам, мастер...
- Мы разве знакомы? И почему вы называете меня 'мастер'?
- Вообще-то, двадцать лет назад я был вашим учеником... Вы меня забыли?
Пять минут спустя я уже знал, что это тюрьма для магов и чернокнижников, а я, оказывается, один из самых печально известных некромантов, ставший живой легендой - хотя верней будет сказать 'кошмаром' - еще лет сорок назад.
Мои новые товарищи по несчастью, когда до них дошло, что легендарный коллега - всего лишь пятнадцатилетний подросток, не понимающий, как он тут оказался, быстро потеряли ко мне интерес.
- Ну вот тебе и ответ, - сказал рассудительный и чуть саркастичный голос из соседней камеры, так что говорящего я видеть не мог. - У мастера действительно имелся план, и он его блестяще осуществил, став первым, кто сбежал из этой дыры за последние пятьсот лет... Хоть и не совсем в классическом понимании.
- О чем ты толкуешь? - удивился Бармалей. - Ты что, всерьез воспринял теорию об обмене душами с обитателем соседнего мира?! Это же невозможно!
- Ну, если ты немного покопаешься в памяти - вспомнишь, что мастер сделал много такого, что до него считалось невозможным, кое-что и по сей день остается невозможным для всех, кроме него...
Вот тогда я воспрянул духом. Если другие заключенные сумели поверить, что в физической оболочке злодея-колдуна находится не он, может быть, мне удастся убедить в этом моих тюремщиков?!
Однако мои надежды оказались напрасными: Каросс не поверил. Я, разумеется, пытался доказать, что я - не некромант, а просто подросток из соседнего плана бытия, но мой тюремщик не соблазнился ни секретом продвинутого огнестрельного оружия, ни принципом устройства повозки, ездящей без лошадей. Как выяснилось, в этом мире известны примитивные револьверы и даже транспорт на паровой тяге, а также некоторые другие вещи, выглядящие странными на фоне рыцарей в броне, однако Каросс не заинтересовался способами улучшить то и другое. В ответ на предложение создать огнестрельное оружие, пробивающее любую броню, он даже заметил, что с такими секретами мне лучше сидеть в темнице, даже если я действительно не некромант. Ну да, это моя промашка - предлагать воплотить бронебойное оружие человеку в броне...
Пожалуй, я пытался купить своими знаниями если не свободу, то хотя бы улучшение своего положения... ну, может быть, месяц или полтора, но все мои усилия не дали никаких плодов. Мой тюремщик не желал ни моих секретов, ни доложить своим вышестоящим.
- Ты умрешь здесь, в этой Цитадели, - сказал он мне в итоге, - выйти отсюда живым ты сможешь разве что в день искупления и никак иначе.
- А что это за день искупления и когда он настанет? - оживился я.
- Этого я тебе не скажу. Если ты - это ты, то и сам все знаешь. А если ты мальчик из другого мира... тогда тебе лучше не знать вообще.
В общем-то, я не винил Каросса: вот, положим, на Нюрнбергском процессе какой-нибудь Гейдрих, Гиммлер или Гитлер скажет, мол, слушайте, я паренек из другого мира, только что попал в это тело, я ни в чем не виноват... Кто в это поверит? Никто бы не поверил, ясно дело. Смех один, а не отмазка. Могу только догадываться, как жалко я выгляжу в глазах Каросса и других заключенных...
К тому же, надо отдать должное моему тюремщику: он не скрывал, что ненавидит меня, но я знал это только с его слов. Голос Каросса неизменно был ровным, а лицо - бесстрастным. Какие бы эмоции ни бушевали в его душе - ни разу за все два года он не позволил им хоть как-то повлиять на свое поведение. Абсолютный самоконтроль, сто баллов из ста.
И потянулось мое житье-бытье в камере три на три метра. День за днем, месяц за месяцем. Меня занимала мысль, отчего такого злодея, как прежний владелец тела, к тому же опасного, не казнили, а держат в клетке, пока, наконец, рассудительный голос из соседней камеры не ответил мне, что за 'хранение' осужденных колдунов ордену Священного Пламени платит король. В том числе и за меня, причем я в этой Цитадели - главная статья дохода. А причина сохранить всем нам жизни проста: случись что, мы послужим 'пушечным мясом' и, возможно, против своей воли спасем больше душ, чем погубили.
- Но это хрень, - подытожил свои объяснения голос, - лично на меня пусть не рассчитывают, я просто тихо и спокойно, без сопротивления, дам себя сожрать. Они жируют - а я за них разгребать? Не буду, все равно там шансов выпутаться обычно не бывает.
О том, как именно мы должны послужить пушечным мясом и кто нас будет жрать, я расспрашивать не стал, чтобы преждевременно не расстраиваться: уж если настоящие маги не имеют шансов выпутаться, то мне, ни разу не магу, это тем более не светит.
В целом и общем, все, что мне оставалось, так это есть и спать. Кормили настолько плохо, что я буквально балансировал на грани голода, все, что мне оставалось - это беречь калории. Их, калорий этих, было так мало, что, несмотря на очень малоподвижный образ жизни, я совершенно не накопил лишнего веса. Ну и крепко ослабел из-за нехватки нагрузки, само собой.
Разумеется, я не оставлял надежды сбежать, но за два года никак в этом вопросе не продвинулся. Уж если маги отсюда сбежать не могут - мне-то куда?
Передо мною отчетливо вырисовывалась перспектива провести в этой клетке всю свою оставшуюся жизнь.
Монотонность моего бытия нарушала только Изетта. Она проявила редкую сообразительность в вопросах досаждения, судя по всему, поставила перед собой цель довести меня до самоубийства - и шла к ней с целеустремленностью и изобретательностью маньяка-шизофреника.
Каросс, к слову, ее помешательства не одобрял: самоконтроль и дисциплина есть добродетель, их отсутствие есть изъян. Однако к Изетте и ее выбрыкам он относился с пониманием. Может быть, и я бы ее понял, если б не был жертвой.
По мере того, как я по крупицам собирал информацию, мне удалось составить общее впечатление об ордене - он оказался довольно-таки необычным в плане внутренних порядков.
Орден Священного Пламени специализировался на борьбе с чернокнижием, демонопоклонничеством и магами-отступниками. Судя по тому, как его члены вооружены и экипированы - все, кого я видел, носили полный комплект рыцарского доспеха, а это штука очень недешевая - орден очень влиятельный и богатый. Что, в свою очередь, намекает на то, что маги и чернокнижники в этом мире не редкость.
Взаимоотношения между воинами, или, как они называются, паладинами тоже специфические: весь личный состав разбит на пары 'наставник-ученик', как у джедаев и ситхов, но есть тут и специфический нюанс. Если, положим, у запорожских казаков 'джура' - будущий казак - исполнял роль слуги своего 'старшого', то в ордене паладин-наставник и его ученик были скорее более-менее равноправными напарниками, с поправками на ранг, возраст, опыт и заслуги, эдакий вариант ведущего и ведомого, а не ученика и учителя. В частности, все та же Изетта обращалась к Кароссу, который был старше ее более чем в два раза, на 'ты', скорее как к брату, чем как к учителю, а Каросс порой отчитывал ее за разные проделки со строгостью старшего брата. Судя из того, что я уловил из обрывков фраз, долетавших из караульной комнаты, каждый паладин состоит в паре с кем-либо всегда, перестать быть чьим-то учеником можно только сменив учителя на другого либо обзаведясь собственным учеником. Более того, самой малой боевой единицей орден считает именно пару, а не отдельного воина. В общем, как в авиации, ведущему без ведомого никак.