Вечером меня повели наверх. Сначала к парикмахеру, он мне снял бороду, а потом к дежурному врачу. Милиционер занял место у запертой двери, ключи у них особые — углом, как в поезде, а маленькая женщина в халате стала заполнять историю болезни, очень подробно, с большим вопросником. «Чем отличается трамвай от троллейбуса? Что такое брак? Как вы понимаете счастье?» Рассказала мне байку: проголодался мужик, съел большой каравай — не наелся, съел ещё каравай — не наелся, купил маленький кренделёк и сразу наелся, как вы это понимаете? «На большой каравай рот не разевай», — сказал я. Она охотно записала, без тени улыбки, даже будто обрадовалась, мой ответ похож на какой-то симптом. В дверь заколотили сильно и часто, послышался уже знакомый девичий голос: «Открой, гад! Открой, я тебе говорю!» Врач велела моему стражу открыть дверь, и я увидел юную цыганку. Черные волосы распущены, халат распахнут, груди напоказ. «Саша, дорогой, милый, зачем ты бороду сбрил, так хуже. — Она смотрела на меня ласково, беспредельно нежно, как влюбленная или сумасшедшая, не сомневаясь, что меня зовут именно так, добавляя мне уже третье имя к двум другим. — Саша, ты не горюй, мой дядя прокурор. — Она выставила вперед кулёк с вишнями. — Саша, возьми, у тебя папа с мамой далеко. — Видя, что я сижу, как прикованный, смотрю на нее завороженно, она гаркнула на милиционера: — Перредай, гад!» — Тот покорно принял кулёк.
Папа с мамой далеко. И хорошо, что не близко, пусть ничего не знают, я уже придумал для них легенду. Осудят, отправят, я напишу, что сдал экстерном за пятый курс, получил диплом и работаю в сельской местности. А она, наверное, и впрямь цыганка, умеет гадать, распознавать все по глазам. Долго мне было не по себе от ее нежности, ее голоса, ее облика, юности ее, и ужасно было жалко себя. Не один раз уже в трудный момент почему-то появлялась женщина, моя защитница, девушка, девочка. В первом классе я разбил окно, и за меня отчаянно вступалась Катя Романова. Как только попаду в беду, так появляется женщина.
Когда мы вернулись в судебное, к двум милиционерам прибавился русый солдат с зелеными погонами, мой персональный баклан, из пограничников. Звали его Гришей, он оказался моим ровесником, 6 лет уже тянет лямку и всё в охране, то туда пошлют, то сюда, а когда домой? Тех, у кого десятилетка, давно отпустили, они уже институты позаканчивали, а он деревенский, в 13 лет сел на трактор, в 17 забрали в армию, и он до сих пор пашет. Я бы с ним не поменялся местами. Даже сейчас. Впрочем, он бы со мной — тоже.
Через Гришу я установил связь со студентами.
32
Зачем мне нужны студенты, чем они мне помогут? Я был виноват перед нашей армией, перед страной вообще, но это отвлеченные понятия, а студенты, с кем я жил бок о бок четыре года — Максум Мусин, Коля Рубцов, Равиль, Валентин Жарков, Ольга Криворучко, Люба, Надя, — они живые люди, друзья мои, однокашники. Мой позор, прежде всего перед ними. Ясно, деканат провел с ними работу. «Среди вас долго скрывался матёрый военный преступник, дезертир и предатель. Он тихой сапой пролез в старосты факультета, чтобы умышленно нанести вред нашему образованию и здравоохранению». Был уже не 37-й год, но и не 56-й, а всего лишь 50-й. Они могли не прийти ко мне, зная, что я их пойму и не обижусь. Мог и охранник меня надуть, мол, просьбу твою выполнил, а дальше не мое дело. Я всё понимал, всех простил заранее, но все-таки ждал, и они пришли. Часов в пять пополудни медсестра принесла мне передачу в белой наволочке — сушки, булку хлеба, колбасу, сахар в мешочке и в эмалированной кастрюле варево с мясом. «Целая толпа, человек двадцать, — сказала медсестра, — надели свои халаты и стали доказывать главному врачу, что они имеют право на свидание, они медики. Но в судебное отделение не положено. Всё равно, говорят, мы Женьку вытащим, мы его пять лет знаем, всем факультетом за него ручаемся». У меня пропал аппетит. На кастрюлю с мясом я созвал всех больных, способных понять если не слова, то хотя бы жесты. Я был рад, возбужден, взбудоражен. Друзья, спасибо, только бы вы не подумали, что я не выдержал тюрьму, слетел с колес.