Вечером, уже в сумерках, я бродил по дворику, из конца в конец от стены до стены и услышал со стороны улицы приглушенный голос: «Женька!..» Мне подумалось — галлюцинация, в этом доме докатишься. Одна стена выходила на улицу, я подошел и опять слышу: «Эй, кто там есть, позовите Женьку студента!» — «Здорово, Равиль!» — громко, бодро отозвался я. И сразу за стеной несколько голосов: «Здорово, Женька!.. Здравствуй, Женя!.. Привет!..» Гриша стоял рядом со мной и просил: «Потише… Потише…» Высокая и толстая каменная стена разделяла нас, слова взлетали и опускались через нее, как волны. «Ребята, главное не подумайте, что я псих, слабак, у меня в сорок пятом…» Они меня перебили, загомонили. Опять не суждено мне было рассказать о своей беде. Все они меня щадили, начиная еще с Вовка Тюка. «Мы были у следователя, Женя, всё знаем, — сказал Макс Мусин, профорг факультета, фронтовик, хороший парень, с характером. «Все мы за тебя, Женя, помни!» — это Ольга, умница, отличница, преданный друг, всегда с ней сдавали досрочно сессию. Громче всех нетерпеливый Равиль: «Принесли тебе «Эпидемиологию», лови! — Учебник перелетел через забор. — Позубришь тут, потом сдашь. С профессором Каракуловым договорились». — «Спасибо, ребята, но сдавать мне придётся не скоро». — Бодрился, крепился, но голос дрогнул. Не от тюрьмы и не от психбольницы, а от того, что они пришли. Они загалдели: «Женька, мы тебя вытащим!» — «Женя, шмотки твои целы, мы при обыске сказали, это наши вещи». Макс Мусин поставил точку: «Запомни, Женя, бывает хуже! Держись, где наша не пропадала».
Гора с плеч. Любой срок перенесу, любую тюрьму вытерплю.
33
Пригласил меня к себе главный врач, полный, краснолицый, заговорил сочувственно: «Не понимаю, зачем они вас направили, да ещё в стационар? Припадков можно ожидать годами». Расспросил о деле, отечески пожурил, пожалел: «Если вы хотите, я могу вас выписать хоть сегодня». Хоть сегодня — хорошо, но куда выписать? В тюрьму я особенно не спешу. Психбольница пока предпочтительнее. «Тогда полежите у нас с месяц, свяжитесь с друзьями, посоветуйтесь, может быть, они помогут». — «Натворил, а теперь в кусты. Вряд ли мне кто поможет». Он повел бровями, сказал неопределённо: «Чувство самосохранения естественно для всякого живого организма». Вот именно. Так можно оправдать мое преступление. А также стремление избежать наказания.
Он достал из стола уголовный кодекс, полистал и прочел мне статью 53-ю: «Если суд признает, что степень опасности осужденного не требует обязательной его изоляции или обязательного исполнения им исправительно-трудовых работ, он вправе постановить об условном его осуждении». Закрыл книжицу, сунул ее обратно в стол. «Вы хорошо учились, были общественником, студенты за вас хлопочут. Вас вполне можно отпустить по статье пятьдесят третьей. Об этом я буду говорить со следователем».
Главный врач меня обнадежил, но также и озадачил: в чем сейчас мое самосохранение, какие шансы я должен использовать, пока лежу здесь? Еще и следователь сказал: психбольница для облегчения участи.
Семь коек в судебном отделении, семь пациентов, у каждого свое дело и свой диагноз. Все в желтых халатах, сбежишь, за версту видно. Относительно нормальным был Петя из Талды-Кургана, монтёр, шизофреник в светлом периоде. В своей конторе он заимел зуб на бухгалтерию, подстроил там замыкание, и беременную кассиршу так долбануло, она тут же и родила. У Пети был особый дар, только он один мог утихомирить Колю Турка, что ходил голым и шипел. Он мог и одеть его на короткое время, и заставить поесть. Коля Турок — блатной, зарубил свою жену и тещу за стукачество, на что ему указали воры. Расправился среди бела дня во дворе, а когда приехала милиция, сбежались соседи, он сидел над трупами и хохотал. По словам Пети, Турок восьмерил так, как ни одна душа не сможет. Петя уверен был, все тут придуриваются, и спросил меня прямо, какую болезнь я пытаюсь изобразить, чтобы оценить мои шансы на освобождение. Другой, тоже блатной, тот, что размахивал пустым ведром, красивый блондин Славка, симулировал всю свою сознательную жизнь и кличку имел Восьмерило — от восьмерки, с какого боку ни подойди, она круглая, без конца, без начала, ухватиться не за что. У Славки, якобы, эпилепсия, мнимая или истинная, я не знал, но точку зрения Петя я не разделял, уж слишком за дураков он принимал врачей. Ингуш Ахмет, тот, что испытывал стул на голове милиционера, сидел за буйство в пивной в парке Горького, диагноз у него был сложный, а тема в разговоре проста: он хотел иметь четырех жен и чтобы одной из них было девять лет, пророк Магомет разрешает. В углу лежали два старика, один парализованный, его должны были выписать и ждали приезда родственников, он лежал не вставая, а другой старик, наоборот, не ложился, сидел на койке днем и ночью, бормотал и сильно чесался. Он говорил сам с собой, внятно, вроде бы по-русски, но стоило прислушаться — ничего не разберешь. То ли он слога переставлял, то ли набор слов был настолько бессмысленным, что бормотание его не воспринималось как речь, и даже опасно было вслушиваться, возникало ощущение, будто сам начинаешь сходить с ума. Славка говорил о нем: сидит, гадает, почём веники в банный день. Славка был самый веселый, всякий раз при появлении кормёжки бодро кричал: «Матросики! Соколики! Семеро смелых! Произвол пришел!»