Но кто мне разгадает загадку, почему Турок бросился не на меня, шедшего впереди, а на милиционера, шедшего позади? Ведь он невменяем, слеп, ему все равно, на ком вымещать ярость, легче сразу, на первом попавшемся, а не на втором, ибо второй — уже отбор. С чего бы у чокнутого такая разборчивость? Неужто Турок симулирует, терпя шоковую терапию? В такой жуткой форме у него проявляется самосохранение, больше похожее на самоуничтожение. Надо же так мозги себе калечить, во имя чего? И сколько надо сил для притворства, сколько могучей воли, собранной на уход от расплаты. Я не верил, что он симулирует, но бездарные Петины зёрна все-таки давали ростки. Я, сам того не желая, присматривался к Славке, — в чем его симуляция? — но ничего такого не видел.
Как-то вечером за дверью в больничном дворе послышался звон гитары и негромкая песня, кому-то разрешили побаловаться перед выпиской. Славка подошёл к двери. «Эй, мужики, канайте сюда ближе!» Для нас больничный двор, даже такой, был волей. На вызов к врачу или на процедуры мы проходили по свободной земле и смотрели, как там люди живут, даже такие. Мы смотрели с любопытством на вольных, а вольные так и ждали появления кого-нибудь из судебного отделения. Все мы не в своём уме, но любопытны как в нормальной жизни. Однажды вел меня Гриша и на клумбе в цветах шизик с подзорной трубой из газеты, смотрел в небо, кричал: «В Корее война! Американцы высадили сто резиновых кукол, но это не куклы, а проститутки, зараженные сифилисом».
Гитара смолкла, потом у самой двери отозвался голос низкий и нарочито грубый: «Што-о?» — дескать, я тоже такой, а на воле временно, по чистой случайности. «Сыграй нам что-нибудь для души». — Славка не просил, а приказывал с высоты своего положения. Дежурил в тот вечер пожилой старший сержант, Славка уговорил его на минуту открыть дверь, мы увидели двух парней, один повыше с усиками, другой маленький с отечным лицом, почти безглазый, он держал гитару. Милиционер жестом позвал их, а Славка еще и за рукав потянул: «Смелее, мужики, смелее. Кто не был, тот будет, а кто был, тот не забудет». Парни скоро освоились, как-никак мильтон тут же, если что. И Славка начал петь. Обычную арестантскую классику, но как он пел! «Цыганка с картами, дорога дальняя, и вот казённый дом опять идет, должно быть, старая, тюрьма центральная меня бездомного обратно ждет». И особо популярную, я ее уже наслушался в тюрьме: «А под окном кудрявую рябину отец срубил сегодня на дрова». «Баргузина» спел, причем слова искажал: чтобы понароднее, покрепче, не «снабжали махоркой», а «снабждали». С тоской пел, со слезой: «И поведут меня под острой гранью с кайлом в руках замаливать грехи». Искажал на свой лад Есенина и без перекура пел, дорвался. «Я одну мечту люблю и нежу, я душою чист, но и я кого-нибудь зарежу под веселый свист». Стоял, закидывая стриженую пушистую голову, размотал свою чалму из полотенца на плечи, вскидывал руки, тянул в истоме. Талант без придури, я восхищенно вскрикивал: «Ну, Славка, гад, не ожидал!» Артист всегда истерик, он не играет, не лицедействует, он дает выход избытку своих страстей. Славка будто не есенинские слова пел, а свои сокровенные: «И меня по ветреной аллее, по сыру песку, поведут с веревкою на шее догонять тоску». Каждый слог он тянул, не желая расставаться, голос его дрожал, трепетал.
Славка еще не смолк, как гитара вдруг расстроенно брякнула и упала. Маленький гитарист утробно, рвано замычал, будто получил удар под дых, и рухнул, забился в припадке, сильно, гулко колотясь о землю головой, локтями, ногами, выгибая дугой спину и отскакивая от земли как мячик, — жуткий тяжелейший припадок. Напарник его и милиционер бросились держать, а Славка вместо того, чтобы помочь, с диким воплем метнулся прочь, под навес и там рухнул, забился на ступеньках. Вокруг стояли больные, на песню вылезли, Ахмет начал кричать, женщины подняли визг, заметались, прибежали санитары — просто конец света. Гитариста унесли, дверь закрыли. Я стоял неподвижно, смотрел на гитару — лежало в полумраке длинное желтое рыло с разъятым ртом. Я прилип к стене — «Не закричать! Не упасть! Я здоров-здоров-здоров! Я не в бешеном стаде, нет-нет, не поддамся!» Из-под навеса побежал к двери Петя-монтёр с криком: «Славка убился! Сестра-а!» Я закрыл себе уши ладонями. Петя кричал, никто не отзывался. Тогда я метнулся к двери, стал колотить по ней кулаками, пинками, всё громче, всё чаще, найдя себе выход, чувствовал кровь на руках, без боли, бил и бил исступленно, остервенело, опять как бы со стороны думая о себе: вот как, оказывается, сдают нервы. Я размозжу себе кулаки, лишь бы дать выход страху, ужасу, я бить буду, пока не сдохну, только бы перебить припадок, отвлечь, пусть мне дадут хоть десять лет, пусть двадцать пять, лишь бы не было, не было, не было!