Я не смогу врать. Любому ясно — оперировал Пульников. Остальные помогали. И сколько не старайся чёрное называть белым, ничего не изменится. Единственное, чего мы добьёмся — подтвердим свой статус подонков.
Иду один, иду-бреду, светят мне огни запретки, в тени бараков шныряют зека, торопятся, много дел до отбоя. Я один, привычно. Не с кем держать совет. Я не хочу, чтобы давали срок Пульникову, и мне добавили, и Глуховой что-то там влепили, не хочу. Но и вступаться за них не буду. Операционный журнал исчез, разве не подлость? Глухова по должности должна быть честнее нас, однако врёт, что ассистировал я, а она, дескать, стояла на инструментах. Показала нам пример и призыв — делай как я. Правда, в конце концов, добро или зло? Конечно же, добро, если не думать. А подумав, увидишь — всё зависит от обстоятельств. В данном случае — зло. Значит, правда не абсолют, она нечто относительное, а мир твердит о ней как о ценности безусловной. Только шизики до конца правдивы, только маньяки зловредно бескомпромиссны. Я же согласен на условия, порой ужасные. Перевязываю больного, смотрю на гнойную рану и думаю: если бы мне дали свободу с условием вылизать вот эту рану дочиста, я бы вылизал. На всё готов ради свободы. Так какого же чёрта сейчас ты не можешь языком шевельнуть во имя спасения себя и Пульникова? Чего тебе стоит? И все отстанут, оперчасть не будет заводить дело.
В камере на Узбекской запомнился мне тип по кличке Курохват (он рассказывал, как прятался от участкового в курятнике и там шворил куриц). Любил философствовать, и всё на грязную тему, чаще всего о том, что лагерь любого превратит в хмыря. «И тебя тоже, студент. Месяц продержишься, два, потом кончишь принцип давить и станешь ловчилой и шоблой, как все». — «Как ты, что-ли?» — «Ещё хуже!» — заорал он и кинулся ко мне, надеясь, что я как мышь сигану под нары. Больше всех он ко мне приставал, хотя я в камере ничего из себя не строил. Запомнил я его предсказание. Увижу грязь на ботинках, тут же спешу отряхнуть, стереть знаки. Всегда была угроза пропасть бесцельно и незаметно. Но кто ты такой, не много ли о себе думаешь? Ты же не чистюля политический, не 58-я невинно осуждённая, сирота казанская. Ты самый настоящий военный преступник. Мало того, если одна твоя статья воинская, то две другие чисто уголовные, так чего ты прикидываешься? Всё о чести, да о совести, да о правде. Попал в дерьмо — не чирикай.
Я не прикидываюсь, я всегда хотел быть лучшим. И в школе отлично учился, и в институте, был общественником, старостой, заправилой. Так не пора ли тебе в новой среде стать отличным лагерником, классным хмырём на восторг всем? Не дано. Воспитание не позволяет, я крестьянский сын, чуть что — в угол, и не просто так, а на колени. Того нельзя, другого не смей, то стыдно, другое позорно. В школе я был окружён стеной лозунгов и цитат. Жизнь нам даётся один раз, и надо прожить её так, чтобы не было мучительно больно за свои поступки и слова. Я стремился только так жить, и уверен был, что у меня получается. Но вот Суханова, старая большевичка, увидела меня совсем другим. Расскажу как-нибудь потом, найду момент, а пока — всё, чем она клеймила меня, подтверждается фактами. Я был глуп и туп, не верил, что это она меня в Сибирь отправила. Думал, всё по моей воле случилось, я сам напросился на арест и суд, такова судьба моя, — чушь. Она всё сделала, и очень легко — депутат Верховного Совета Казахской ССР, большевичка с 1919 года, сражалась в отрядах ЧОНа, громила басмачей, кулаков, всякую нечисть, громила-громила, только хотела передохнуть, а тут и я появился. «Путаясь в соплях, вошёл мальчик».
Что мне делать сейчас, кто скажет? Хорошо было ходить на общие. Киркой помахал, тачку покатал, баланды поел — и в лагерь, поужинал — и спать. Не мытарит тебя никто и ничто, от усталости в душе пусто, хоть шаром покати. Зека спит, срок идёт, и нет никаких проблем. А пока зека не спят, надо зайти к Феферу в колонну, где 58-я.
5
Александр Семёнович сидел уже второй срок. Сначала его судили вместе с маршалами и комбригами, хотя он был не военным, а молодым учёным-металлургом. Лагерь его не исправил, в войну Феферу добавили ещё десять (за отзыв о нашем отступлении до Волги). Сейчас он заправлял лабораторией на БОФе и жил во второй колонне в отдельной кабинке со Спиваковым, инженером из Москвы. Захожу, у них жарко, душно, хотя форточка настежь, печка общая с бараком. Сидят в нижних рубахах, как в бане, и играют в шахматы, причём оба с повязкой на левом глазу. — «Женя, салют, где ты пропадаешь! — закричал Фефер. — Сядь, пожалуйста, проиграй этому чудаку партию, Богом прошу!» — Александр Семёнович снял повязку из полотенца обеими руками, как снимают шлем фехтовальщики.