…И всё, что он говорил, сбудется. Ты выйдешь на волю и напишешь книгу, потом и вторую, и пятую, и десятую. И вот эту напишешь — главную. А потом настанет день, когда тебя уже не посмеет тронуть ни милиция, ни конвой, ни трибунал и ни Папа-Римский — ты станешь сенатором на своей родине, лицом неприкосновенным. И поедешь в Европу, мальчик Ваня, крестьянский сын, ныне сын Гулага, з/к Щеголихин; и в Париже, в Люксембургском дворце, в Сенате Франции ты будешь заседать в зале Виктора Гюго, за его столом, слушать приветствия на французском и русском, а сбоку, в нише будет стоять тяжелое кресло с золотым вензелем на малиновом бархате — кресло Наполеона…
А пока ты ничего не знаешь о такой сказке, считаешь дни за колючей проволокой на руднике в Хакасии, и рядом с тобой особые кореша, отборные, о них написал Сергей Есенин: «Затерялась Русь в Мордве и Чуди, нипочём ей страх. И идут по той дороге люди, люди в кандалах. Все они убийцы или воры, как судил им рок. Полюбил я грустные их взоры с впадинами щёк…» Сидеть тебе еще 6 лет и 3 месяца — терпи дальше. Ибо в Писании сказано: землю унаследует кроткий…
Уже в холода, после ноябрьских, пришел к нам завпарикмахерской, старый вор Илюша Монте-Карло, лысый, в очках, профессор по виду или замминистра здравоохранения, а по делам строитель коммунизма: Беломорканал, БАМ, Днепрогэс, Магнитка, и вот Сорский молибденовый. Илюша поинтересовался, хорошо ли нас обслуживает парикмахер, если не нравится, тут же пришлем другого. А дальше Илюша сказал, сегодня к нам приведут вора в законе Волгу, он ослеп, примите его как положено. Освободите место в палате. Солидный человек Монте-Карло, а пришел хлопотать. Что там за Волга? Пульников шёл с ним одним этапом и слышал легенду — непревзойденный картежник и крупнейший авторитет в воровском мире. Идет пижоном, руки в брюки, а за ним четыре шестерки тащат матрас, набитый отборным шмотьём — дубленки, душегрейки, костюмы и рубашки, сапоги и туфли, всё это Волга выиграл за пару дней на пересылке. Очень даже интересно, что за мастер такой, что за талант. Хожу по больнице, дело делаю, поглядываю на вход и вижу — входят двое, молодой человек, ростом повыше среднего, в дорогой «москвичке», в шапке, в хромовых сапогах и с белой повязкой на глазах. Шестерка что-то сказал санитару, и тут же на пустом месте выросла табуретка. Молодой человек сел, закинул ногу на ногу, едва заметным движением губ что-то скомандовал, и шестерка понесся искать дежурного врача. Вечером я пошел измерять температуру, раздавать лекарства. В хирургической палате собрались блатные, и Волга весело что-то рассказывал. Я подошел, поздоровался. Волга сразу вскинулся: «Кто такой?» Спросил высокомерно и строго. Как это я посмел вмешаться в его рассказ. Он уловил, на мое приветствие все ответили, значит, я не сбоку-припёку. Он быстрым движением схватил меня за нос, потом сразу мац-мац — по плечу хлопнул, за лацкан дёрнул, во что я одет. «Самара, ты?» — «Это наш доктор Евгений Павлович», — сказал Батумец. «Извини-ите», — протянул Волга искренне и совсем не по-блатному. Тоном своим он купил меня сразу, никто так не извинялся передо мной, даже из самых воспитанных.
С того дня в больнице стало заметно больше порядка, курили теперь только в коридоре, в палатах без ора, без базара, по утрам открывали форточки, будто по меньшей мере пожаловал в стационар санитарный генерал из Красноярска.
13
Чего мне ждать дальше? Послал письма трем известным писателям, депутатам Верховного совета — Константину Федину, Николаю Тихонову и Федору Панфёрову. Честно все описал. Может быть, хоть один да поможет. Зима наступила, зачёты пошли день за полтора после того, как я начал сам оперировать. Разрешили мне выход с Пульниковым на волю, в поселковую больницу, и раз, и другой. В декабре случился тот эпизод с Сашей-конвоиром и с пистолетом, потом подряд пошла невезуха, вплоть до выхода хирурга на волю. Я поплатился больше других — сняли зачёты, восстановили полгода срока. Я убавил, они добавили…