На что мне дальше надеяться? Послал прошение о помиловании. И каждый день, помимо больничных дел, личная задача: как укрепить терпение? Как забыть обиды? Как очерстветь, как успеть закрыть глаза на жестокость? Как не отравить себя мелочами? Как забыть Беллу? Время, память мою разорви, сердце, бешено бить перестань, этот облик проклятой любви до сих пор не забыл арестант. Ничего не надо, Женька, надо просто ждать конца срока и делать то, что велят. Помни, что делает человека сильным: великие цели, великие примеры и великие препятствия. Беру ящик с медикаментами и градусниками и иду в обход по палатам. Большой деревянный ящик, в таких плотники носят топоры и стамески, они нам его и сделали. Не падай духом, говорю я себе, ты мужаешь, набираешься опыта.
Сижу возле больного на обходе, щупаю пульс и чувствую прямо-таки физически — уходит время. Не мой, чужой пульс, а время уходит мое. И не срок уходит, а жизнь в полном объеме, почему так? Даже когда экстренный поступает, когда все в горячке и суматохе, я быстро ищу пульс, наполнение, напряжение, ритм, частота, — и всё равно вторым попутным подсчётом отмечаю, вот она, жизнь моя уходящая — раз, два, три, четыре… Уходит-уходит-уходит. Мгновение за мгновением. В никуда. «Всё не зря, — сказал мне Разумовский и повторил по-французски. — Я уже старик, Женя, я только молюсь и терплю, мои главные годы уже прошли. А вы молоды, Женя, у вас есть мужество, запомните. L’homme ne meurt pas, il se tue — человек не умирает, он убивает себя». Много мне говорил Георгий Георгиевич, каждую минуту пребывания с ним я ценил и помнил. «Гений ищет препятствия и препятствия его создают». Детская романтика старого человека, русского дворянина. Разве это не утешительно, разве не помогает?..
Со мной поступают зло, но я не буду отвечать тем же. Свобода — это когда тебя не заставляют делать зло. Моя задача — лечить больных. До лагеря я не жил, можно сказать, а только готовился жить. И сейчас готовлюсь, и не знаю, сколько это продлится, может быть, до самой смерти. Поэтому тот свет нужен. Для завершения недоделок. А пока мне надо дожить до освобождения и рассказать о тех, кого я нигде в другом месте не встречу.
Только не получился бы мой роман длинным, как лагерный срок. Тебе хочется описать всё, но в этом таится угроза скуки для читателя. Талант — это дар отбора.
14
Опять весна, бурная, солнечная, хотя и Сибирь, и тяга в даль, и в высь, как у птицы. В конце марта вызвали меня в спецчасть. Прошло два месяца, как я подал прошение о помиловании в Президиум Верховного Совета Швернику. Возможно, пришел ответ. Это уже третье мое прошение. Имейте совесть, в конце концов, я отсидел почти треть, если учесть зачеты. До штаба тысяча шагов. Сколько, интересно, дней дадут на сборы? Да нисколько. Если Москва освободила, то я уже неделю сижу лишнюю. На билет должны выдать какую-то сумму, в финчасти якобы записывают на личный счет заключенного процент от зарплаты. В крайнем случае, зайду в Ольгин лог к Пульникову — дайте на дорогу, Филипп Филимонович. Да и Светлана не откажет, и Вериго даст, а блатные, черт возьми, не соберут мне, что ли, на билет? Нашел о чем горевать!
На первое моё помилование ответ пришел, когда я работал в 12-м бараке. Вечером привезли кинопередвижку, натянули простыню и начали крутить. Хабибулин сидел на подушках, вынесли ему топчан, остальные хавали культуру стоя. Я стоял позади всех. Подошел надзиратель, встал рядом со мной, буквально плечом к плечу, и давай орать в сторону экрана: «Зека Щеголихин есть?!» «Есть, — говорю, — это я». А он опять: «Зека Щеголихин есть?!» — не поверил, привык искать, где подальше, настроен на трудности. молодец. Я ему назвал две фамилии, три статьи и срок. «Вызывают в спецчасть, вам что-то пришло, кажется, помилование». Я сразу поверил, у меня как раз началась полоса везения сплошняком, я только-только оборудовал свой медпункт вместе с Албергсом, спокойно веду прием, Хабибулин меня чаем поит, Фефер мне Блока принес, живи — не хочу, а тут еще помилование вдобавок. Вышли мы за проволоку, до главной зоны идти порядочно, с полкилометра, он со мной разговаривает уже как с вольным, идет с пустыми руками, зачем оружие, если человеку пришла свобода. Я летел над Сорой в свете хакасской кривобокой луны, земли под собой не чуял, возмечтал вернуться сюда с дипломом и работать здесь до конца дней. Я полюбил эти сопки, эту тайгу, эту луну, эту Хакасию. А надзиратель мне всю дорогу заливал, какая у него рука счастливая. Дошли до вахты, он остался в режимке, я прошагал в спецчасть, а там казенно и холодно: распишитесь, вам отказано в помиловании. Даже минуты не заняла процедура. И снова шагай на вахту. Но что интересно? Я думал, меня тот же сват поведет обратно, — нет, шиш тебе, сиди и жди, когда будет конвой с оружием в 12-й барак или в жензону. Сюда я шел, можно сказать, свободный, а теперь я снова зека, впереди у меня тот же срок, и я вполне могу рвануть в побег от отчаяния. Сиди и жди, а там идет кино «Тахир и Зухра», мосол мой хитрил, шел и меня дурачил, а я уши развесил. Просидел я на вахте не меньше часа, еще двое подошли, какую-то бабенку заплаканную привели, и уже под автоматами двинулись мы по своим местам. Но то было первое мое прошение, тогда я еще года не просидел. А сейчас — третье. Вдобавок за меня неустанно хлопочут студенты, и адвокат, надо полагать, отрабатывает выданные ему в складчину три тысячи.