Спиваков кривой, на глазу у него чёрный лепесток на шнурке, вид как у адмирала Нельсона. В зависимости от настроения он говорил, что глаз выбили на следствии, в другом случае — на войне, в третьем — он сам выбил глаз следователю, о чём известно всей Лубянке, не такой он слабак, чтобы какие-то церберы лишали его органа зрения. Внешне он сморчок сморчком, но действительно злой, такому уж если выбивать, так сразу оба глаза. Он филолог-литературовед, но выдаёт себя за инженера-нормировщика, и у него получается. В тюремной камере он всех обыгрывал в шахматы, но Феферу, как правило, проигрывал, пока не нашёл причину — одним глазом нельзя сразу окинуть взором всю ситуацию но доске, поэтому партнёр должен занять равное положение. Фефер вынужден был всякий раз надевать повязку, но Спивакову это не помогало, и он злился вдвойне, находя новые и новые причины своего поражения: «Ты нажрался чесноку, жидовская морда! — кричал он на Фефера. — Не дыши на меня, я вынужден задницей смотреть на фигуры». Если Фефер отказывался играть, Спиваков изводил его, канючил, мог заплакать. Шахматами он отгораживался от печальной действительности, забывал про лагерь, про свои двенадцать лет впереди. Когда я увидел, как два циклопа сидят лоб в лоб за шахматами, я воспрянул духом — смотри, вот люди, вынесли куда больше твоего, однако сидят и играют. «Я таких гроссмейстеров, как Фефер, видал в белых тапочках, — сказал Спиваков. — Если играть на интерес, я его без штанов оставлю, век свободы не видать!» — «Старый ты сифилитик, мне прислали «Огонёк» за два месяца, «Литературку», дай возможность почитать прессу». — «Читай вслух, пидарас! — приказал Спиваков. — И выговаривай букву «рэ».
Такая у них любовь. Добавить чего-нибудь к россыпям лагерного глумления мне было нечего, я достал носовой платок, молча перевязал один глаз и сделал ход Е-2 — Е-4. Фефер пересел на свой топчан, зашуршал газетами и запел: «Приморили, падлы, примори-и-ли…» Спиваков хоть и блажил, но за доской следил зорко, а я не мог сосредоточиться и начал быстро проигрывать. Тем не менее, он начал меня хвалить гекзаметром: — «О, юноша бодрый и жизнью вполне довольный, у вас стратегическое мышление, вы думаете вперёд ходов на десять, верно я говорю?» — Чем больше я давал зевака, тем выше ставил он мои способности.
«Если будет что-нибудь про Казахстан, — попросил я, — не пропустите, Александр Семёнович». — «У них там единственное приличное место, — Карлаг», — сказал Спиваков и срубил у меня фигуру.
Фефер начал политинформацию: «Назым Хикмет вернулся из Болгарии, где видел портреты Сталина на каждой стене, слова Сталина в каждой книге, любовь к Сталину в каждом сердце». — «Он порядочный человек, — решил Спиваков. — Хотя и турок. Он везде видит того, кто его вызволил из тюряги. Меня бы так». — «Цветное фото в «Огоньке» — продолжал Фефер — На горе вблизи Улан-Батора из камня надпись: «Да здравствует великий Сталин». — «Избавь меня от своего холопского восторга!» — закричал Спиваков.
Я смеялся, без меня они сидели бы и сопели угрюмо и сосредоточенно, а тут появился зритель и возможность почитать газеты.
«Женя, твой земляк в «Литературке», Мухтар Ауэзов: «Некоторые товарищи доказывают, что казахский литературный язык оформился в недрах одного только Северо-Восточного Казахстана, где протекала творческая жизнь Алтынсарина и Абая. Но это ошибочная точка зрения, будто язык районов Алатау и Сырдарьи только диалекты». Ты что-нибудь понимаешь?» — «Всё понятно, Александр Семёнович, Казахстан великая страна, пять Франций как минимум. Язык восточных жителей отличается от языка южных, они спорят, и Ауэзов старается объединить казахов. Он родственник Абая, просветителя на уровне Вольтера или Дидро». — «Скажи-и-те, пожалуйста-а, — пропел Спиваков тонким голосом. — Шах! — и шандарахнул по доске так, что в ушах зазвенело. — Кончайте, мать-перемать, нацменский заговор!»
«На открытом собрании Союза советских писателей обсуждалась статья в «Правде», — продолжал Фефер. — Под каким названием, Спиваков?» — «Против жидов в нашей литературе». — «Конгениально: «Против рецидивов антипатриотических взглядов в литературной критике». Главный редактор «Нового мира» Твардовский полностью признал свою вину в опубликовании вредной статьи Гурвича, разоблачённого космополита. Он утверждает в своей идейно порочной статье, что великая русская литература прошлого не создала образов героев, обладающих силой положительного примера. Критик Гурвич видит такой пример в романе Ажаева «Далеко от Москвы» и ставит его выше всей русской литературы». — «Это не тот Гурвич, который прибыл вчера этапом с Новосибирской пересылки?» — «Прибыл не Гурвич, а Рабинович, — уточнил Фефер, — и не этапом, а в мягком вагоне, и не зеком, а главным маркшейдером».