Я его ничем не оскорбил, а он мне выдал. Если я вижу в нем порядочного человека и не хочу видеть жулика, обманщика, мошенника, разве это плохо? Мне очень хотелось знать воровскую природу, вряд ли кто объяснит кроме Гавроша. «Я не сидел, сколько ты, но у меня тоже кое-какой опыт есть. Тебя Бог не обидел ни умом, ни вкусом, ни характером. Ты выйдешь, тебя полюбит женщина, ты достоин самой прекрасной. У тебя будет семья и честная жизнь, ты детей будешь воспитывать. — Я видел, что Гаврош бледнеет зло и опасно, но не хотел идти на попятную. Выскажу все, пусть потерпит, я же не оскорбляю его. — Ты будешь полноправный член нашего общества, может, даже прославишься, сделаешь карьеру, ты даже в партию можешь вступать». — Я перечислил ему весь джентльменский набор тех лет, собранный мной с первого класса школы. «Заткни-ись! — закричал Гаврош. — Падла! Фраерская твоя рожа, замолчи-и!» — Он сорвался на крик бешеный и неуёмный, на вахте слышно, губы его посинели, схватил свой костыль и не просто замахнулся, а всем телом откинулся, чтобы шандарахнуть мне с размаху по черепу и уложить навсегда премудрого наставника. Как из-под земли выросли два хмыря, будто сидели под скамейкой и ждали момента. Они подлетели к Гаврошу в нерешительности, то ли меня с ходу метелить, то ли Гавроша держать, а его уже колотит, он дёргался и кричал: — «Пори его, падлу!»
Пришлось мне бежать в санчасть за лекарством легкой рысью, чтобы не привлечь внимания надзора. Вернулся с флакончиком валерьянки на спирту. Гаврош лежал на скамейке лицом вверх, бледный, больной, хоть волочи его в стационар. Я предупредительно выставил флакончик, как белый флаг. Он поднялся, морщась, держась за голову, глаза мутные. «Садись, Женя, посидим… — Глянул на хмырей с недоумением: — Вы чего, ребята?» Те исчезли так же быстро, как и появились. Они видели сначала мирную нашу беседу, и потому не ринулись меня сразу кончать. Они поняли, у Гавроша приступ или кумар от каликов, и командовал он в состоянии отрубона, а придет в себя и спросит: тут лепила сидел, куда вы его дели?
Не раз я убеждался, уголовники, как правило, не совсем нормальные люди. Почему одних больных лечат, где надо, а других сажают, хотя место им не в тюрьме, а в больнице? Сумасшествие, как и преступление, есть несовершенство, или слом внутреннего контроля. Я пытался наставить Гавроша на путь истинный, но у него — страсть, как и у меня. Только к другому делу. За его дело всегда сажали. За мое, кстати говоря, тоже. Тех, кто говорил и писал во вред, на Руси называли ворами, Радищева, например, а также изменников, мятежников, Гришку Отрепьева, декабристов, отсюда и ворог, враг. Раньше я не мог представить вора, арестанта, заключенного умным, грамотным, добрым, веселым — все они казались мне сплошным быдлом, как в кино. Но здесь я увидел совсем других. Вор в законе — личность, каких мало по ту сторону проволоки. Среди братьев-студентов было немного, кто бы по силе духа, по знанию людей, по характеру могли бы сравниться с Волгой, с Гаврошем или с Володей Питерским. Большие босяки — академики по интеллекту, они смекалисты, находчивы, с отличной памятью, владеют словом, могут закатить лекцию часа на три, и все будут сидеть и слушать, разинув рот. И, что особенно важно, — чувство достоинства. У истинного вора в законе оно, несомненно, выше, чем у сталинского академика, нашим и вашим за пятак спляшем, — отвечаю за свои слова. О поэтах и писателях я уж не говорю, о литературных критиках тем более. Как только начинают партия и правительство очередную кампанию, они тут как тут на подхвате, с обоймой имен, кого драконить в печати, кого ссылать, кого сажать.