Ночью опять дежурил унылый Невзоров и сказал мне утром, в целом без изменений, только в боксе у Филатова часов до трех шло толковище, проходили двое блатных из зоны да здешних трое. Вполне возможно, что судьба Волги решена ночью. Но как Филатов выйдет в зону и где найдет Волгу? Да еще одного, без охраны. Нет, все это чепуха, собирались они по другому делу. Началось мое дежурство, и я забыл про ночную сходку, а тут вдруг Волга собственной персоной, Акула с ним и Культяпый — что-то будет. Вариантов поведения в такой момент несколько. Первый, самый лагерный, здравый и безопасный — уйти с глаз долой, ничего не видел, ничего не слышал. Второй вариант опаснее — поднять персонал, больных, послать за надзором. Третий — самый опасный: самому вмешаться и не позволить. В такой вот критической ситуации проявляется неосознанно, кто ты есть. Надо подумать, но потом, а пока некогда, иду, не думая, навстречу тройке рысаков и чую, что не сверну. Потом, может быть, пожалею, потом одумаюсь, если буду еще в состоянии, но сейчас я такой, какими были мои деды и прадеды в крутой момент — не бежать, а шагнуть навстречу. И еще мотив не последний — здесь моё, господа босяки, больница моя и больные мои.
Поздоровался Волга со мной сквозь зубы, бросил слово, как человек тяжелой жизни бросает тому, у кого она легкая. Руки мы друг другу не подали (а когда он выписывался, обнялись, друзьями расстались). Впрочем, руки у него заняты, догадываюсь, на троих у них сейчас как минимум пять ножей. Двинулись со мной в сторону процедурной, где был мой ящик с лекарствами и градусниками. Я взял его, крепко стиснув пальцы на рукоятке, покрутил из стороны в сторону, на вес проверил. Пошли. Врач в белом и трое в черном. Как я буду действовать, пока не знаю, но вот эти две-три минуты, пока я с ними, меня слегка успокоили, момент неожиданности прошел, и я как бы угрозу понял и принял. Я не знаю, зачем вы пришли, но я не поз-зволю — смотрите на мое лицо, на мой шаг, на весь мой облик. И на мой ящик.
Четыре раза в сутки Филатов принимал ПАСК — парааминосалициловую кислоту, огромные порошки, как кошелек, лошадиная доза. В медицинской газете писали, что найдено, наконец, средство от туберкулеза. Утром я ему дал, перед обедом дал и теперь пора уже принять перед ужином, всё без придури, подошло время. Иду впереди, ящик увесистый, как бадья с водой, придает мне силы, одним махом можно слона уложить. Убивайте, где хотите, но только не здесь, где я поставлен спасать. Не позволю покушаться ни на кого — простая у меня задача. Иду и помню: ночью шло толковище, а оно без полурешений, четкое — быть или не быть. Ничего не знаю, но допускаю всё, и в нужный момент мгновенно выберу способ действия.
Я вошел первым, трое за мной. Филатов лежал на спине, дремал, открыл глаза, не спеша отвернул одеяло и молча сел в постели. Нашарил ногами теплые, с волчьим мехом тапочки, поднялся, запахивая халат, заметно бледный — от перемены положения или от неожиданности. «Как самочувствие, Филатов?»— докторским тоном спросил я, утверждаясь здесь в главной роли. Он пробормотал односложно: «Ничё» — и уставился отрешенно на тех троих. «Я зашел проститься, Никола, — сказал Волга, — меня дёргают на этап».
У Филатова широкие рукава халата, можно спрятать не только нож, но и топор. Когда Волга шагнул к нему, и они протянули навстречу пустые руки, я увидел тощие бескровные мослы Филатова, огромные, как грабли, кисти, и мгновенно вспомнился мне чахоточный брат Левина в романе «Анна Каренина». Мы стояли близко один к другому, бокс маленький, а те двое держали руки в карманы, локти в стороны. «Будь здоров, Никола, от души тебе говорю. До встречи на свободе», — нормальным голосом сказал Волга. Филатов подался к нему, они обнялись, Волга поцеловал его, не брезгуя и не боясь заразиться, по-мужски обнял и похлопал по спине. «Прощай, Волга, — ответил Филатов хрипло. — Прощай…» — Посмотрел на него детским виноватым взором, как младший на старшего.
Не встретиться им уже, не увидит Никола вольную волю. Одному через месяц свобода, если не прирежут, другому через месяц могила в Ольгином логу под фанеркой. Не знаю, о чем шло толковище до глубокой ночи, Никола Филатов остался тем, кем был. Он не собирался грешить против Волги, да что говорить, именно Волга принял Николу лучше всех воров, воздавая должное его смелости и справедливости. Слабый Никола, слабый, доконали его палочки, не мог он больше держаться и заплакал, прижимая рукав халата к глазам, вытирая щеки и бормоча: «Прощай, Волга, проща-ай…» Долгий трюм, голодуха, плеврит, обострение туберкулеза, слабость и белые руки-кости, — что он может поднять сейчас, кроме ложки? «Я сюда приехал не от скуки, ты меня, незримая, звала…» Полная невезуха в двадцать лет, крест убийства и совсем ненужного ему лагерного почета. Всё поблекло и осталось только одно — прощание. Длилось это какие-то доли секунды, и растроганы были все, ибо все мы люди, и я никогда не брошу в них камень, — у них не было и не будет другой жизни, кроме той, что выпала на долю. В мире нет виноватых. Солнце светит всем одинаково, и смерть нас всех уравняет.