«Россия легла под танки, чтобы спасти евреев, — вещал Глаголев. — Вот единственное, что останется от второй мировой войны». Доводы его закручивали мозги, как всякая неожиданность. Он сеял, сеял… Казалось бы, болеешь, тебе смерть грозит, думай о чем-нибудь легком, о священном писании, хотя бы, где сказано, что всякая власть от Бога.
«Сбросим с корабля современности» означало сбросить с еврейского ковчега всё русское, и собирать для грядущего только свое племя. Все эти Авербахи, Эйхенбаумы, Брики с помощью ОГПУ вытравляли остатки русской культуры, пропагандировали взбесившегося русофоба Писарева. Травили Достоевского и до сих пор его не печатают. Они уничтожили не только Есенина, но и Николая Клюева, и Павла Васильева (о таких я вообще не слышал), затравили Шолохова, он спился и ничего не пишет».
В школе я был отличником, а уж Хрестоматию по литературе знал наизусть! А теперь оказывается, я нич-чего не знаю о писателях, о нашей истории, о войне, о Сталине, о Гитлере. И сам уже негодую: ну за что угробили Есенина? Народ его поет и помнит. Можно ли назвать страну цивилизованной, если стихи любимого поэта собраны только в рукописных тетрадках, как было до первопечатника Ивана Федорова? Я не видел ни одной книги Есенина. И за что они Шолохова без конца позорят? Я не встречал еврея ни в школе, ни в институте, ни в лагере, чтобы он похвалил Шолохова или хотя бы промолчал при его имени, — нет, каждый считал прямо-таки священным долгом заявить, что «Тихий Дон» — плагиат. Поразительно, как будто за поношения им авансом списывают все грехи.
А какие цитаты он приводил из Ницше. «Художник — брат преступника и сумасшедшего, ни одного мало-мальски художественного произведения не получится без того, чтобы творец его не познал бытие преступника и безумца».
Поделился я с Володей Питерским, а он мне: «Этот чувак абсолютно прав! Я бы тоже выпускал газету и перевешал всех, кто травил Есенина». Хотя Питерский и воевал, из лагеря пошел в штрафбат, и ранен был, и до Берлина дошел. Он слышал и про крестьянских поэтов, угробленных еще в середине 20-х, и про Павла Васильева, даже строки мне прочитал, сразу врезались: «Синие тарантулы под ними, копят яд и источают яд, становясь от радости седыми». И Николая Клюева знал: «Я надену черную рубаху, и вослед за мутным фонарем по камням двора пойду на плаху с молчаливо ласковым лицом». Питерский и сам стихи писал, и знал больше меня, поскольку тянул уже пятый срок, а я всего лишь первый. Вот такой у меня друг. А я рядом с ним брат преступника и сумасшедшего.
30
Надо жить, как живут блатные, тюрьма для них дом родной. На Новый год у них в палате появилась елка, украсили ее игрушками самодельными, давали команду художникам, даже свечу водрузили. В больнице пахло хвоей и далекой школьной елкой, дома у нас никогда елки не было. Мы с Питерским встречали Новый год в моей каморке, пришли Шурупов и Жан Гращенко. Володя пел под «Гранессо»: «Фиолетовый рассвет заглянул в окно, но тебя со мною нет и в душе темно…»
Новый, 1953-й, принёс мне новость особой важности — письмо из Красноярска от писателя Николая Устиновича. Он печатался в альманахе «Енисей», и я послал туда свои рассказы. Он мне ответил: «У Вас чёткий, лаконичный язык, Вы умело строите сюжет. В рассказах Ваших нет ничего лишнего. Короче говоря, Вы очень неплохо владеете трудным жанром короткого рассказа. Но, говоря это, я имею в виду только форму, только Ваши литературные способности. К сожалению, хорошая форма у Вас не всегда заполняется столь же хорошим содержанием…»
Я вымучивал свою писанину, правильно он подметил. Как писать, я вроде бы знал, но вот о чем писать, я ни бум-бум. Другого содержания, кроме строительства коммунизма, вокруг меня не была. Лагерь, зека, надзор — всё это не наша, не советская действительность. Я видел только то, что нам предлагалось видеть, о чем писали в газете, говорили по радио и со всех трибун. Ничего отрицательного.