8
Дожил я до утра, дожил до решения. Песню не относить, уничтожить. На предложение Дубарева не соглашаться. Если дадут 58-ю, готовлюсь к побегу. Не ждать, пока кондрашка хватит, вот как Васеньдина. Сбегать мне не привыкать. Прожил я под чужим именем пять лет, проживу ещё пятьдесят пять, если уж такую мне судьбу предрекли. «Доблесть несовместима с невиновностью, как поступков, так и принципов». Судьба Пульникова меня не прельщает, Васеньдина тем более. Сбегу и впредь умнее буду. Трибунал, тюрьма, лагерь кое-чему научили.
Новое утро я встретил спокойно, я стал старше на одно твёрдое решение.
Через пять дней Пульников освободился, и я вздохнул облегчённо. На другой день вызвал меня капитан Капустин. Сейчас он скажет, теперь на мои плечи ложится тяжёлая ноша главного хирурга в лагере, так я думал. Но кто-то думал иначе. Капитан Капустин объявил мне о снятии всех зачётов. 180 дней. Шесть полных месяцев. Я чуть не взвыл от неожиданности. Если хирурга отпустили без помех, значит, всё, беду пронесло. И вот тебе на! Когда мне объявили восемь лет, не было так горько, как сейчас, когда добавили каких-то шесть месяцев. Тогда за дело, теперь по произволу, здесь я не виноват. Или меньше всех виноват. А пострадал больше всех. За что?
По сути, не зачёты сняли, а срок добавили, шесть месяцев. Пока шесть. Пока месяцев. Ветка спрашивает в письме: «А за выходные дни тоже идут зачёты?» Не лучше ли написать ей: не жди меня, вся молодость уйдёт попусту. Ждали воинов с Великой Отечественной, они заслуживали, но зачем ждать какого-то зека? Сколько ему сидеть, одному Богу известно. Дубарев от меня не отстанет. Может быть, на этап попроситься? Куда-нибудь в Ширу, в Улень, в Черногорку, медики нужны везде. Этап — наказание, зека его бояться, иные вены вскрывают, лишь бы не отправили, но попросишься — нарочно оставят, всё делают наперекор.
«Что ты наделал, Женька, своим преступлением для своего будущего, для будущего своих детей? Ведь тебя не примут в аспирантуру, не будут никуда выдвигать, и твою работу никогда не отметят, даже если ты очень хорошим будешь специалистом. В партию тебя не примут, всегда и на всём будет лежать чёрная печать твоего преступления. Тебе хода не будет, а детям каково? Их ждёт то же самое. Если мы с тобой поженимся, то детей я запишу на себя. Ведь в моей биографии нет ничего такого, подозрительного. Наши дети будут оставлены в покое…»
Ветка-Ветка, наивная, простая душа. Она в ужасе была от слухов — Женька такой, Женька сякой, ничему не верила. А когда убедилась, решила прямо и просто: натворил — отвечай, будь мужчиной. А я тебя буду ждать.
Хода не будет… Так я его сам сделаю, пробью лбом, горбом, терпением, даром своим, а он есть у каждого, надо только его выявить. Прорублю, прокопаю и пройду до предела, ничто меня не остановит.
Добавили полгода. День… Два… Три… Четыре… В лагере. Сто восемьдесят, день за днём. Блатные и Кум, больные и вольняшки, бессонные дежурства, воры и смерти, убийцы, хамьё, вымогатели и колючая проволока, запретка, удары по рельсу в пять утра — сто восемьдесят суток дополнительно — за что? «Ты ещё читаешь Блока, ты ещё глядишь в окно, ты ещё не знаешь срока — всё неясно, всё жестоко, всё навек обречено». Может быть, наша семейная черта? Сидели у нас все, хлебнули лагерей и деды мои, и дядья, и отец сидел, родовая, можно сказать, неизбежность. Но все выходили. За исключением дяди Павлика, учителя физики, он так и умер в лагере как троцкист, где-то в Коми республике. Я не хочу повторять его участь. А вот деда своего по матери, Митрофана Ивановича, я повторю. В чём? Дали ему десять лет, а он через месяц сбежал, «утик», как он потом рассказывал, то есть утёк, как вода. Тикать по-украински бежать. Это у меня получится. Цари наследуют престол, а я страсть к побегу. Мне передан нрав от деда, и я направленный им, понесусь, как с тетивы стрела.