Забрали отца, как она теперь будет кормить семью, никакой у неё профессии, никогда в жизни она нигде не работала, да ещё, не дай Бог, принесут похоронку. Ни дня, ни ночи теперь не будет покоя, одна сплошная тревога.
Спустя неделю я отвёз маму в больницу — брюшной тиф. Болезнь инфекционная, от микроба вроде бы, но я знаю, заболела она от горя, от страха, что без отца останутся трое сирот, ни денег у нас, ни пропитания, ничего. Понёс я ей передачу, ищу в списке — нет нашей фамилии. Медсестра сказала, перевели её в особую палату, а тётки тут же — в палату смертников, зайди с другой стороны, крайнее окно. Я пошёл, оглушённый, вокруг здания, не понимая, почему она в палате смертников, здесь же не тюрьма. Стучу в окно, появилась женщина за двойной рамой — не она, другая, однако кивает мне и слабо улыбается. Я едва узнал маму и испугался, до того она была на себя не похожа, головка маленькая, стриженая, с проблесками седины, и бледное личико с кулачок.
Я ходил к ней каждый день, приносил куриный бульон, бабушка варила, и мама стала выздоравливать.
А тут уехала Лиля. Отца её забрали в армию полгода назад, и он пропал без вести. Они с матерью писали везде, но ответ пока один. Лиле с матерью дали комнату от завода, они продали свой дом и переезжают на Пионерскую. В последний вечер прошли мы по Ленинградской, мимо торфяного болота, на пруд, и Лиля сказала: «Я вычитала: когда горе стучится в дверь, любовь вылетает в окно». Кого она имела в виду? Моя любовь, если вылетит, так вместе со мной. Настал день, когда я сам на Гнедке перевёз Лилю на Пионерскую. Сам грузил вещи, сам сгружал и поехал обратно на свою опустелую Ленинградскую, ни Лили там, ни матери, ни отца. Сказать, что было тяжело, не могу, — не тяжело, а ничтожно, я для другого рождён, вот главное ощущение.
По совету соседки, тёти Маши Канубриковой, я стал возить на лошади торф по 150 рублей за возку. Булка хлеба на базаре дошла к тому времени до ста рублей. Залежи торфа обнаружились рядом с нашей Ленинградской, такого топлива мы раньше не знали, война надоумила. Возил я с утра до ночи. Пятнадцать лет мужику, давай, шуруй. Тётя Маша по вечерам заходила, наставляла, чтобы я следил за лошадью, проверял спину под седёлкой и холку под хомутом, а то отец вернётся с фронта и даст сыну кнута. Однажды я вёз торф учительнице из 13-й школы, где будет учиться Лиля. Шли пешком рядом с возом, учительница молчала, и всё вздыхала, потом сказала, что осталась одна, муж на фронте и нет писем уже три месяца. Я пытался её успокоить, как взрослый: у меня отец тоже на фронте почти год и тоже ни одного письма, плохо работает почта, не перешла на военные рельсы. Довёз я торф на Аларчинскую, помог сгрузить, она подала мне деньги, а я отказался — мать запретила мне брать деньги с учительницы. Она стала меня увещевать, корить, но я торопливо сел в телегу и уехал. В другой раз меня надули. Попросили отвезти покойника, обещали 300 рублей, я до вечера с ними мучился, потом начались поминки, я сказал про оплату, а они давай меня костерить, у людей горе, а тебе лишь бы деньги.