Помню первое своё дежурство. Заступили мы в 18 ноль-ноль на полные сутки. Отстоял я с 18 до 20, потом заступил с 2-х ночи до 4-х. Кому не хочется спать в такое время или хотя бы сесть, посидеть. Но я стою, слушаю тишину, я знаю, школа наша закрыта, дежурная литераторша сладко спит на диване в учительской. Прошка не проберётся, я слышу любой шаг на улице. Я слышу движение звёзд и сонный храп всего Фрунзе, но не сплю. Я дал себе слово выстоять два часа. Не садиться и, тем более, не ложиться, хотя Юрка Вахрамей передо мной сладко спал от нуля до двух, я его еле растолкал. Я не буду дрыхнуть на посту совсем не от страха перед Прошкой, нет, я не военруку служу, а своей задаче, мне хочется, мне нравится быть сильным и благородным. Раньше говорили — честь имею. Значит, можете на меня положиться, я имею честь, самоотверженность, преданность, — всё это сильнее любого оружия. Совесть, говорили древние, это тысяча молчаливых свидетелей, они всё видят, хотя и молчат. … Когда пришёл меня сменять в четыре утра заспанный Гана Пончик, я был счастлив, я выстоял два часа! Значит, всю дальнейшую жизнь один на один с собой я выдержу любые неудобства, преграды и тяготы. На какой бы пост меня ни поставили, я буду стоять как штык, это нужно, прежде всего, мне, а попутно и Красной Армии. «Самостоянье человека — залог величия его». Мне вообще не идёт всякое охламонство и сачкование, не получается. А вот у Юрки наоборот, он легко сачкует, нельзя представить, чтобы он в 4 часа утра стоял на посту и глазами ел тишину, смешно.
Вскоре настал день, когда я, можно сказать, за что боролся, на то и напоролся. Наша четвёрка заступила в канун праздника 7-го ноября, а завтра сменить нас должен другой караул — братья Пуциковичи, Шапиро и Гутман. Отдежурили мы нормально, встретили 25-ю годовщину Октября, из окна смотрели на демонстрацию перед Домом правительства, а вечером я стоял последним, с 16 до 18. Стою себе, стою, устал уже, конечно, а тут ещё начался гомон внизу, собираются старшеклассники на торжественный вечер с танцами, начало в шесть, как раз после моей смены. Шума всё больше, уже кто-то наяривает марш из «Цирка», а смены моей нет, как нет. Сейчас начнётся торжество, доклад будет на целый час, все обязаны сидеть и слушать, никого не дозовёшься. Стою, бессменный часовой, пошли уже вторые сутки. Спина болит, ноги затекли, а, главное, психую, — что за чёрт, когда же смена моя появится? После доклада начнётся самодеятельность, петь будут «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу» и любимую песню Ильича «Не слышно шума городского, на Невской башне тишина, а на штыке у часового горит полночная луна», — как раз про меня. Я начал кричать: «Эй, кто там есть, позовите кого-нибудь из учителей!» От досады и возмущения я моментально устал, я больше минуты не выдержу на этом проклятом посту. Кричу, зову, пришла директриса и давай меня ругать, хотя сама сегодня дежурит, ответственность большая, годовщина Октябрьской революции. Вместо того, чтобы произвести смену караула, директриса распорядилась Шапиру и Гутмана поставить у входа в школу с наказом не пропускать посторонних, а Пуциковичи вообще не пришли. Директриса ушла, а я стою, уже башка заболела, во рту сухо. Наконец, появился Гутман — ты всё стоишь? — взял у меня винтовку за ремень и поволок её по полу, Прошка увидел бы, получил контузию, поволок в канцелярию, как простую палку, там надо было расписаться в журнале, пост сдал, пост принял в целости и сохранности. Короче говоря, я простоял без малого четыре часа. А если бы не пришёл Гутман, я бы до утра стоял? Даже интересно. Пуциковичи после праздника явятся как огурчики и принесут справку, мать у них врачиха, всегда выручит своих ненаглядных. Меня всё это возмутило. Одни приняли военную игру и стоят на посту до обморока, а другие не хотят принимать, сидят дома и крутят патефон. Нельзя так жить. Если бы все действовали по правилу, то и войны бы не было.