«Вообще-то и мне стало скучно учиться», — призналась Лиля. Я сказал, что вспоминаю часто наш седьмой класс. «И нашу дружбу, — с напором сказал я, спохватился, и решил сменить тему: — Хочу пойти на военный завод, но мать пока не соглашается». Лиля тоже не согласилась — у них там такой уровень, Ванча, ты сразу разочаруешься. И снова про седьмой класс, как занимались в спортзале, как домой шли ночью, как я переносил её через Ключевую. Намёками и недомолвками мы возвращали свою дружбу, радуя и лихорадя друг друга уликами нашей связанности, прикованности. «А помнишь?.. А помнишь?..» Если бы Лиля сейчас была в нашем классе, я бы со всеми этими Гуревичами — Пуциковичами вёл себя иначе.
«А мне мама говорит, ну, где твой Ваня, на фронт, что ли, ушёл?» — Лиля ждала бы меня, конечно. Я получил бы Звезду героя, и на вокзале встречали бы меня пионеры с цветами и духовой оркестр. Мечта вполне достижимая, я такой, могу добиться. «Из-за мамы я тебя уже во сне вижу». — «Не меня, а всего лишь угол дома». — «Он же твой, твоими руками построен». — Она говорила с улыбкой, будто оправдывалась, что её заставили прийти сюда всякие внешние силы. «Ты пришла знаешь почему? Моего дядю Васю на фронте убило». Мой голос осёкся, и почему «убило», ведь фашисты не среднего рода и не единственного числа. Лиля перестала улыбаться и сказала, отец её пропал без вести. «А ты ведёшь дневник? Нет? Я начала совсем недавно. Сидела как-то, грустно стало, невыносимо, и я стала записывать всё-всё, что я чувствую, какие у меня желания, переживания. Легче стало. Ты попробуй».
Я удивительный болван, тупица, я начну сегодня же и буду вести дневник всю жизнь! Почему я сам не додумался выразить свою смуту, обозначить, чтобы ничего-ничего не прошло бесследно. Как хорошо ты, Лиля, меня надоумила.
Я пошёл её проводить, перешли через тот самый овраг на Ключевой возле ближней мельницы, я рассказал, как шёл за ней тем далёким уже позапрошлогодним мартовским днём и мечтал, чтобы она жила дольше меня, потому что… А дальше я пока ничего не скажу. В следующее воскресенье я приду к ней на Пионерскую. В школу я не пошёл, сказал матери, поступаю на военный завод, где моё свидетельство о рождении? Странно я говорил с ней, будто она виновата. У других сыновья на фронте, а я вот должен тут ерундой заниматься, в школу ходить, по семь вёрст киселя хлебать туда и обратно. Мама заволновалась, она знала, хотя я и не дед Лейба, но тоже упрямый бываю как бычок, с места не сдвинешь. «Умирать буду, — сказала мама торжественно и сурово, — но не пущу тебя на завод, к бандитам. Хватит, твой дед всю жизнь по тюрьмам, твой отец то в тюрьме, то в ссылке, то на войне, хоть бы ты один выучился. Маленький ты был покладистый да понятливый, а стал подрастать, год от года всё глупей и упрямей. — И привела последний довод: — Тебя Лилька таким сделала».
Ну, матушка, уморила — нашла причину.
8
Яков Соломонович написал кассацию на имя главного прокурора и на имя Верховного Главнокомандующего, чтобы деду заменили расстрел на десять лет. У приговорённого две дочери являются жёнами фронтовиков, у обоих по трое детей несовершеннолетних. Мама с этой жалобой пошла к Марии Петровне, она депутат и хорошо к нам относится.
Если сказать честно, деда я осуждал, ведь ему уже пятьдесят шесть лет, старик — и вот, пожалуйста, хватает интеллигенцию за грудки, да так, что трещат рёбра вместе с партбилетами. Сейчас везде повышают бдительность, политическую ответственность, назначают на важные посты членов партии, чтобы она заставляли всех работать на пределе возможности. Но с другой стороны, разве мой дед не работал на пределе? Он тянул за пятерых молодых, все так говорят, хотя и беспартийный. У него был авторитет, его хвалили, а когда решили снять, он сразу рассвирепел. Но почему он не обратился в милицию? Резонный вопрос. А если милиция, прокурор и судьи тоже все передовые и партийные? В трудных условиях военного времени мой беспартийный дед может проявить безответственность, место у него не простое, а золотое, или, как говорят обыватели, злачное место. Тут нужно классовое чутьё, высокая идейность и знание трудов Маркса— Энгельса — Ленина — Сталина, а такого добра у моего дедушки маловато. А коли так, уступи место идейному и грамотному, партийный не будет за грудки хватать, он знает, кому позвонить, кому написать, к кому пойти на приём. А то, что он не на фронте, а в тылу, так у него бронь. Товарищ Сталин знает, что делает. Так что не надо, Митрофан Иванович, размахивать кулаками, надо в руки взять себя, а не друга Гуревичей. Тогда бы и расстрела не было. Пятьдесят шесть лет, возраст патриарха, а он кулаками размахивает как молотобоец. Хорошо, что не убил никого, пришлось бы всей школой хоронить, а Гуревич Аня предложила бы мне на панихиде речь сказать. Одно утешение — дед на деле доказал, что не такой уж он старый и совсем не слабый. Неужели и я в старости буду кому-то ломать рёбра?