«6 апреля. На военном деле стреляли из малокалиберной винтовки. Мы с Геной Пончиком выбили на «отлично», за что получили сразу по два обеда. Новый военрук перед строем вынес нам благодарность. Мы ответили: «Служим Советскому Союзу!»
У Гены Пончика погиб на фронте брат, пришла похоронная. Я его брата помню. Мы учились в 6-м классе, а он заканчивал 10-й, высокий такой юноша. Мы знали всех ребят из десятого, как зовут каждого, чем он знаменит, легенды о них передавали, в чём один отличился, в чём другой. Мы их любили, короче говоря, хотели быть на них похожими. Помню двух друзей — Мельникова и Белковского, один мощный такой, похожий на Чкалова, ходил в аэроклуб и уже прыгал с парашютом, второй — тонкий и стройный, был приглашён из нашего драмкружка в театр Крупской на главную роль. Смелые были ребята, надёжные, значкисты ГТО и ПВХО. Таким был и брат Гены Анфилофьева. И вот он погиб от пули фашиста. Наш Пончик, всегда добродушный, кругленький, пухленький, от этого и кличка, пришёл в школу неузнаваемо злой, с красными глазами и набросился на Пуциковичей — не было бы евреев, не было бы проклятой войны.
Жизнь становилась вообще всё хуже. Победа под Сталинградом обещала конец войне, но, увы, жрать было нечего, надежд никаких, а тут ещё появилась в городе банда «Чёрная кошка», ходить ночью из школы было страшно. Я мечтал о каких-то крутых переменах, чтобы бомба, что ли, упала на наш город, чтобы всех образумить, или китайцы на нас напали, больше некому, от всех других мы слишком далеко живём.
Как и следовало ожидать по сюжету свыше, моё смятение скоро кончилось. Народный комиссариат просвещения объявил разделение школ на мужские и женские, мальчишек надо готовить к армии и пусть девчонки не путаются под ногами (хотя военное дело у них тоже было). В девятый класс я пошёл совсем в другую сторону — на Атбашинскую, в 8-ю школу, возле самой железной дороги. Она не такая образцовая, как № 3 имени Сталина, зато в двух кварталах от неё жила Лиля, а школа № 13 была объявлена женской. Теперь можно было возжечь следующую мечту и сделать из неё действительность. Я уже знал: мне плохо тогда, когда мы расстаёмся с Лилей.
В 9-ом классе пришла пора вступать в комсомол, однако, я почему-то колебался. Меня назначили командиром роты старших классов. Деление у нас было не только на классы, но и как в войсковой части. Учусь в 9-м, а командую ротой, в нее входят и 10-е. И не комсомолец, как это так? Не знаю, что-то со мной произошло. Некогда примерного пионера зовут в комсомол, в передовую часть советской молодёжи, зовут и не дозовутся. Возможно, взрослея, я острее чувствовал покушение на свою свободу — слишком много всяких обязанностей у комсомольца, в каждой дырке затычка. И ещё. Будучи пионером, я без зазрения совести критиковал своих сверстников за плохую учёбу, плохое поведение, за пропуски уроков, но сейчас, в 9-м, такая критика уже выглядела предательством. Практика комсомола расходилась с представлением о порядочности. Меня сильно задело замечание одной резвой деятельницы из Пролетарского райкома: как это так, в 8-й школе командир роты старших классов не комсомолец? Возмущало недоверие человеку как таковому, деление на членов и не членов, на принятых и отвергнутых — по сортам.
И все же я вступил в комсомол по совету Лили.
10
А потом началась каторга, какой у меня ещё не было, — я не мог отважиться на первый поцелуй. На Эверест взойти легче. Мужчина, а цепенею как красна девица. Первого апреля мне уже исполнится семнадцать, а я… Облако в штанах. Другую девчонку я мог бы поцеловать, допустим, на спор. Но только не Лилю. Я бы, не моргнув глазом, весь гарем турецкого султана смог бы перецеловать, но только не её. О таком ступоре я не читал ни в стихах, ни в прозе. Воспевались обычно страстные, нежные, сладкие, горячие и прочие поцелуи, но чтобы вот так, никакого тебе поцелуя — никто не описывал. А твоя возлюбленная — вот она, рядом, играет с тобой и даже дразнит намёками и примерами. У меня нет отваги, смелости, самых лучших мужских свойств. Зачем такая рохля ходит по земле?
Сегодня, говорил я себе, обязательно! Но нет, не случилось, не получилось. Я уходил домой, клокоча от презрения к самому себе. Шестнадцать лет, паспорт уже имею — и всё ещё, всё ещё не достиг! Сколько книг я перечитал об этом, сколько раз в кино видел, представляю всё досконально, — всего лишь коснуться её лица, чуть шевельнуть губами и всё, вершина взята. Но нет, я и сегодня не смог, да ещё пытаюсь обвинить Лилю, ей бы тоже надо чуть-чуть двинуться мне навстречу.
Осталось двадцать дней до моего 17-летия. Ромео и Джульетта к этому времени уже были на небесах, а я, такой здоровый лоб, такой вроде бы сильный, уверенный, горластый, как-никак командир роты, и (смешно сказать) не могу поцеловать любимую девушку.