Но разве нельзя просто любить ее, смотреть, как она улыбается, слушать, как она говорит, чего тебе вдруг приспичило, чего ты носишься с этим поцелуем как с писаной торбой!
Не знаю. Просто так, без поцелуя, я не могу жить.
Осталось 15 дней, и кончатся мои 16 лет, пройдёт мой золотой возраст, без первого поцелуя и вспомнить нечем.
Осталось 12 дней. 18 марта обязательно отмечался в школе день Парижской Коммуны, говорили о нём по радио и писали в газетах как о революционном празднике. И вот сидели мы с Лилей рядышком дома у неё в сумерках, и я сказал, что в честь Парижской Коммуны надо что-то обязательно натворить, сейчас я вот-вот что-то натворю, — и легонько ткнулся губами в её щёку. Поцеловал или не считается? А что Лиля? Вместо того, чтобы рассмеяться или что-то сказать, она стала часто-часто дышать, взялась за спинку койки и склонила голову на руки…
Началась наша новая жизнь. Целовались мы теперь беспрерывно. Только и ждали момента, хоть на улице украдкой, хоть в комнате, везде. В книгах о великих людях, полководцах, писателях, революционерах, учёных, подвижниках и передвижниках говорилось, во сколько лет они совершили подвиг, сделали научное открытие или восстали против самодержавия, на баррикады взошли, попали на каторгу. Но ни в одной книге не встретилось мне, когда и как тот или иной великий поцеловал любимую, будто это пустяк. Я сразу возмужал, я ощутил развитие, я одолел вершину.
А война шла, и мы жили по закону военного времени. Патрули устраивали облавы, проверяли документы, выявляли дезертиров. Раньше меня это не касалось, а тут я вдруг повзрослел, пушок на губе появился, я стал привлекать внимание патрулей. Настал день, когда меня задержали. Если бы я шёл один, они бы меня не остановили, я уверен. Но я шёл с Лилей, а они всего лишь с автоматами и с мечтой о красивой девушке. За версту было видно, что идут влюблённые, счастливые, да красивые. Патруль стоял и ждал, когда мы приблизимся. Если бы мимо них прошла сейчас дивизия дезертиров, они бы на неё ноль внимания. А нам сейчас испортят настроение. «Ваши документы?» — в голосе сталь, поймали, наконец, врага отечества. Я подал комсомольский билет. «Комсомольский билет не является документом», — отчеканил сержант. — «А что является? — сразу взрываясь от его тона, с вызовом попёр я. — В билете есть фотография и указан год рождения». — «Следуйте!» — грубо и торжествующе приказал он. — «Мы ещё учимся в девятом классе, он с двадцать седьмого года, здесь же написано!» — Лиля выдернула у меня из рук билет и сунула под нос сержанту, но тот даже не глянул. «Рядовой Пацюк, проведите задержанного для выяснения личности!» Хотя бы какой-нибудь Иванов, Сидоров, — нет, непременно гоголевский персонаж. У меня слов не было от хамского недоверия, от наглого подозрения. Берут во время облавы как труса и беглеца. Неужели по мне не видно, что я не такой?!
Маленький солдат с автоматом ведёт большого дезертира по Атбашинской, по Сукулукской, свернули по улице Фрунзе в сторону 2-го отделения милиции. Каждый день я хожу здесь в школу и из школы. Бабки выглядывают из-за дувала: ага, попался, голубчик. Солдат маленький, а уже служит, а этот здоровый лоб с девушками прохлаждается, шуры-муры разводит, есть ли совесть у человека?
…Обычный случай, простой, мимолётный, но он оставил след. Если юного и ранимого однажды выставить на позор, то это уже рубец на память. В милиции народу битком, ступить некуда. У входа сидели на корточках воришки в рванье, курили бычок в рукав, передавая друг другу. Много грубых баб, цыганки, чеченки с узелками, с мешками, спекулянты и спецпереселенцы, они не имели права отлучаться в город без разрешения своего коменданта, их отсюда прямо в тюрьму. Обросшие мужики, кто с костылём, кто без, все подозрительные, как на подбор, и я среди них, одного поля ягода. Попался. Советский патруль не ошибается, я должен сделать выводы. Совсем не случайно я оказался в такой гоп-компании. Теперь я буду носить с собой паспорт — но! Большое-пребольшое «но» — я не смогу приклеить себе на лоб цифру 16 для оправдания в глазах встречных.
Кабинет с табличкой «Зам. начальника». Подошла моя очередь. За столом офицер в погонах, глянул остро, цепко, спросил, за что задержали. «Шёл из школы, стоит патруль, я показал комсомольский билет, а они — не является документом». — «Где живёшь? Родители есть?» Я назвал адрес, отец на фронте, мать на швейной фабрике. Он мне больше — ни слова, носи с собой паспорт, и всё, даже не стал смотреть комсомольский билет. От этого обида моя на патруль дошла до остервенения, почему они, гады, с таким презрением отнеслись к документу? На нём портреты вождей пролетариата, моя фамилия, члена Коммунистического Союза молодёжи, это именно документ, моё общественно-политическое, идейное лицо. а не филькина грамота! «Не является» — с-скоты! Я пошёл домой злой как чёрт. Иду и зырю, как на меня смотрят встречные-поперечные. И вижу, увы, только теперь увидел, смотрят они примерно так же, как тот патруль — не пора ли тебе, сокол ясный, на фронт. Особенно тётки. У них сыновья как я, а уже в армии. Воюют. На иных уже и похоронка пришла. А я хожу, верзила длиннее винтовки образца 1881-го дробь 30-го с примкнутым штыком. По этим улицам я мальчишкой бегал, теперь вырос. Война началась — хожу, война продолжается — хожу, война скоро кончится, а я всё хожу, глаза мозолю, всё расту и никак не дорасту до армии. Не пора ли тебе сменить маршрут тыловой на фронтовой?