Мне в военкомат 14-го, а Миша появился 13-го под вечер. Проверил, похвалил, попенял, после отбоя за ужином рассказал об известном на заводе лихаче и остряке Чиповецком. У него на участке семь молоденьких девушек, только что из ФЗУ, и он им заявил: пока каждую не попробую, не остановлюсь на достигнутом. Старшая вожатая и начальница восторгались: «Ну, Чип, ну даёт Чипа!» — а я недоумевал: да его, гада, надо немедленно гнать. Отовсюду! Почему комсорг так снисходителен? А он ещё про двух парней рассказал, попались на краже. Шли с ночной смены и залезли в курятник на Аларчинской, там сработал капкан, и не простой, а волчий. Одному ногу прищемило, а другой стал его вызволять, хозяйка услышала, подняла крик, соседи на помощь, отвели в милицию под ружьём. Миша Лещенко их выручил, но простительно ли у несчастной женщины красть последнюю курицу, она сама её не ест, для базара кормит, продаст и хлеба купит ребятишкам. Я негодовал, хотя понимал, в тюрьму загнать легко, а кто будет на заводе работать, победу ковать? Бывало, и неплохие ребята попадали под дурное влияние.
Заговорить при всех про военкомат и угрозу брони я не мог, ждал момента, а Миша ещё рассказал про большой митинг на заводе, более пятидесяти человек получили ордена и медали за успешное выполнение заданий Государственного Комитета Обороны. Наконец, Миша Лещенко перешёл к Мише Зощенко. Сказал только одно слово: «Аристократка», а нам уже щекотно, мы уже надеемся на максимум удовольствия, наши ушки на макушке. «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место». Мы слушаем, нас обволакивает блаженство. Ещё два-три слова, и мы расколемся брызгами хохота. Наш день закончен, пионеры спят, а мы сидим под самой горой, за медпунктом, отсюда наши голоса в палатах не слышны. «Пошли с ней в театр, в оперу… В антракте зашли в буфет. «Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь, я заплачу. Мерси, говорит. И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрёт. А денег у меня кот наплакал». Самые нетерпеливые начинают взрывчато прихохатывать. А Миша не просто читает, он играет того олуха-повествователя, он смакует его манеру, и все мы, и начальница, и старшая вожатая поглощены «Аристократкой», хотя знаем её наизусть, как песню, чем чаще поёшь, тем больше удовольствия. «Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. Не пора ли нам в театр? Звонили, может быть. А она говорит: нет. И берёт третье. Я говорю: натощак не много ли? Может вытошнить. А она: нет, говорит, мы привыкшие. И берёт четвёртое. Тут ударила мне кровь в голову. Ложи, говорю, взад!» Наш смех, наш хохот как джинн, вылетевший из бутылки, прорвал все плотины, ржём до коликов, я трясусь, навалясь на стол. Маша Чиркова ухватила меня за плечо и бьётся об меня лбом, не может оборвать руладу. Старшая обеими руками зажимает глаза носовым платком, боясь, хлынут сейчас оттуда два ручья слёз. А Миша — ноль внимания, невозмутим как мумия. Я ешё не видел такого артиста разговорного жанра. Как раз Лиля подошла, она дольше всех укладывала свой отряд. Встала как статуя и смотрит на наши конвульсии, молчит и смотрит. «А хозяин держится индифферентно — ваньку валяет. С вас, говорит, за скушанные четыре штуки столько-то. Как, говорю, за четыре?! Когда четвёртое в блюде находится. Нет, отвечает. Хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято». В краткую паузу перед взрывом послышался голос Лили: — «Какая пошлость! Взрослые люди!»
От её оценки, от такой разительно-окоченелой серьёзности мы сейчас все как один умрём! Я упал на дощатый столу и дёргаюсь беззвучно на грани жизни и смерти. Маша Чиркова бьётся об меня, как об диванную подушку, волосы её рассыпались по моей спине и щекочут шею. Но Миша Лещенко невозмутим. «Заплатил. Обращаюсь к даме: докушайте, говорю, гражданка. Заплачено. А дама не двигается. И конфузится докушивать. А тут какой-то дядя ввязался. Давай, говорит, я докушаю. И докушал, сволочь. За мои-то деньги». Лиля изо всех сил кричит: — «Пошлость! Пошлость! Как не стыдно!» — и уходит быстрым шагом.