«Пока ты будешь учиться, война кончится». Вполне возможно, но, как ни странно, такого ощущения не было. Это сначала, летом 41-го, ждали, что вот-вот со дня на день мы победим малой кровью, могучим ударом. Но в 44-м появился другой настрой, мы уже до того втянулись через нужду и смерть в беды и победы, что готовы были воевать до скончания века. Гигантский был запал и замах. Помню такую байку: чем отличается немецкая зажигалка от русского кресала? На зажигалку только дунь, она и погаснет, а на кресало, сколько не дуй, оно ещё больше разгорается. Все в тылу маршировали и пели, рапортовали и присягали. В девятом классе мы не столько учились, сколько дёргались, — куда, в какое военное? Только в военное. Если в кораблестроительный институт, так опять же строить подводные лодки, если в институт железнодорожного транспорта, так на факультет военных инженеров. Двое уехали юнгами на крейсер «Октябрьская революция», трое в Москву в авиационную промышленность, четверо в Баку в Высшее военно-морское училище. Такой был раскрут маховика, не остановишь. А тут еще на Шестидесятом гремели пулемётные трели, по всей Киргизии слышались тра-та-та-та-та. И всюду строем — в школе, в ФЗО, в две смены курсы Осовиахима на связистов, на медсестер, — никакого послабления. Сорок четвёртый год, лето, войска перешли границы, пора бы на перекур, а настроение — наоборот, у всех боевой подъём. Это потом, в мирные годы, доводы Миши Лещенко стали выглядеть убедительно, а тогда, в горячке, весь настрой был, весь пафос — на войну, особенно у натур эмоциональных и романтичных. Война стала нормой, как паёк, без нее, казалось, уже жить нельзя. Так что я в своем намерении не был таким уж зачуханно отсталым. Кто-то может сказать, что мы жили, оболваненные пропагандой, что мы были всего-навсего пушечным мясом. Это потом появятся умники-разумники, крепкие задним местом, придет их время. Наше было другим. «Есть в нашем времени такая точность, что мальчики иных веков, наверно, плакать будут ночью о времени большевиков».
Будут плакать и воспевать, ненавидеть и проклинать…
История — мать гражданина. Главное в оценке прошлого — любишь ты свою родину или ненавидишь. Все архивы, все документы, бумажные и живые свидетельства освещаются твоим личным к ним отношением. Учёные ломают копья и свои головы, решая, для чего и как отбирать факты из прошлого, по какой методологии. Да всё просто, чёрт вас побери: любишь или ненавидишь? И сразу каждому побуждению, факту, явлению находится своё место. Что значит для тебя страна — Отечество или просто место жительства? Твоя она или чужая? Жалеешь ты её или желаешь ей пропасть? Материалисты мне возразят, любовь, мол, не наука, а эмоции. Но без эмоций не было, нет и не будет постижения истины.
Нет истины, где нет любви, сказал Пушкин.
Шла война, и народ был настроен нести её бремя дальше. Шла война, и отбоя родина не давала. Порыв мой крепился и питался историей и поэзией. Как раз в те дни полковника авиации Покрышкина наградили третьей Золотой Звездой. Не танкиста наградили, не артиллериста и не пехотинца — летчика. В честь подвигов его будет сооружён бронзовый бюст и установлен в Москве при Дворце Советов. Спрашивается, чем я хуже?
Я получил повестку: 30 августа явиться с вещами, и пошел в лагерь проститься. Лиля оставалась там до конца сборов, до последнего пионерского костра. Добрался как раз к ужину, к семи часам. Отряды сидели под навесом в столовой. Там была Лиля, была старшая, Ида Григорьевна и все вожатые, как сговорились. Я не дошёл до навеса шагов, наверное, тридцать-сорок, как поднялся лёгкий шум за столами, дуновение, сначала отдельные восклицания, а потом сплошная волна крика, гвалта, дети соскочили с мест, бросили свои чашки-ложки и все, от семилеток до самых старших, ринулись ко мне, стоял сплошной рёв, они меня хватали за руки, давя друг дружку, с ними была просто истерика, какое-то светопреставление, я видел растерянные лица вожатых. «Ва-ня! Ва-ня!!» — кричал, скандировал звонкий хор. Я не знал, что делать, как привести их в чувство. Лиля стояла, сцепив пальцы возле горла, и едва сдерживала слёзы.
Почему они так меня встретили? Они знали, конечно, я ухожу от них, уже ушёл, ну и что? Думаю, у них была легенда обо мне, они создали свой, нужный им образ, как всегда младшие школьники о старших. Я не знаю, чем заслужил, и не буду искать, чем — это неуловимо, поскольку неумышленно. Я не старался никогда им понравиться. В лагере я был счастлив, всё мог и всё делал, а счастливых любят.