Такой встречи у меня больше не было ни с детьми, ни со взрослыми. Наверное, я изменил себе, от себя такого ушел, возможно… Но мне очень хочется оправдать то детское ко мне отношение. Я укреплялся духом, когда вспоминал тот ребячий хор. Человек счастлив любовью других к себе, это верно. Вот пишу я, спустя многие годы, а в душе так и звенит прощальный клич, гром, грай тех детей в пионерском лагере сорок четвертого года.
17
Высокий прочный забор, огромные зелёные ворота, на них белилами пропеллер, звезда и крылья. Отныне моя эмблема. У ворот часовой с винтовкой. Мой часовой. Сюда мы пришли из военкомата, разномастно одетые, весёлые и чубатые, 60 будущих соколов. Половина городских, половина сельских из Токмака и Беловодска, из Кзыл-Аскера и Карабалтов. С Лилей мы простились в лагере, а дома я попросил меня не провожать — пойду один. Утром сели за стол отец с матерью, Зоя, Валя и я. У порога стоял отцовский вещмешок. Кстати сказать, всей семьёй, впятером, мы жили урывками, совсем недолго. Годами не было отца, теперь вот не будет сына. На столе свёкла с тыквой и по ложке патоки. Сладкой-пресладкой, как моя жизнь дома. Выпили по чашке чая, отец поднялся, разобрал костыли, развернулся лицом к старой иконе в углу, перекрестился.
«Ну, иди, сынок, служи верой и правдой, как твой отец служил, как твои деды служили. Товарищей выручай, отца с матерью не позорь».
Я до сих пор не знаю, что такое «служи верой и правдой», только догадываюсь. Проводили меня за ворота, стояли, махали, а я шёл по Ленинградской с вещмешком за спиной, все видели, и вечером улица будет знать: ещё один вчерашний мальчик пошёл на войну, уже двадцать седьмой год берут…
Часовой крикнул начальника караула, и нас пустили во двор. Вышел строгий майор, объявил, мы отныне курсанты запасного авиационного батальона авиашколы пилотов, и представил нам командира взвода, белокурого лейтенанта Смирнова. Он сделал перекличку, причём не спеша, внимательно каждого оглядывал, затем скомандовал: «Курсант Щеголихин, выйти из строя!» Я отчеканил два шага перед собой и — кру-гом! — стал лицом к строю. «Назначаю курсанта Щеголихина моим помощником. Все приказания его выполнять согласно устава дисциплинарной службы».
Я даже не удивился, всё расписано заранее, куда денешься. (В личном деле была характеристика от Пролетарского райкома комсомола) Более полусотни совершенно незнакомых парней, даже Пуциковичей нет, они слиняли в высшее военно-политическое. С этой оравой я должен ладить, вникать в нужды, хлопотать о питании, обмундировании, требовать дисциплины, порядка день за днём, месяц за месяцем. Но я не пасую, я уже не рядовой с первого дня службы. Пришел парикмахер — носатый армянин в белом халате, с машинкой, позвал всех в курилку, поставил табуретку возле бочки с водой, жестом показал — садись, братва, не бойся. Однако никто не решался. «Эй, старшой, покажи пример!» Все заржали, загорланили, есть возможность позабавиться над своим командиром. Я уселся, парикмахер бесцеремонно пригнул мою голову, прохладная машинка застрекотала по темени — один раз ото лба до затылка, другой раз… Я смотрел на носки своих старых парусиновых туфель, на окурки «Беломора» и видел, как мои кудри, кольца моих волос падали к ногам в пыль и сразу тускнели, на глазах менялись, мертвели. «Ничего особенного… Просто стригут, так надо, отныне ты в армии, всё ясно, понятно». Но острая жалость к волосам в пыли охватила, судорога стянула скулы, так и окатило меня волной смятения, будто снятые мои волосы просигналили тревогу. Сильно мне стало не по себе! Хорошо ещё, ребята не видели, сидел я, опустив голову, и парикмахер прикрывал халатом — и стриг-стриг-стриг, какого чёрта так долго?! «Держись, Иван, ты взрослый, ты будущий офицер, крепись!» А слезы так и лезли, я глотал, глотал соленую влагу, судорожно стараясь думать о чем-нибудь постороннем. Всё-таки были, я думаю, на концах волос глаза будущего, и они заплакали. Я встал остриженный, стиснув зубы, шагнул из круга, на мое место сел другой. Я отошел в сторонку, поглаживая голову, шершавую, как обувная щетка. Ребята шумели, острили, хохотали, будто в цирке. Как из-под земли вырос наш лейтенант Смирнов. — «Сми-ир-р-на!! — рявкнул он. — Вы где находитесь?! На баз-заре?! Вы кто такие. ор-рава?!» Мы молча выслушали нотацию, первую в нашей армейской жизни, мораль, каких потом будет без счёта и по многим поводам. После отбоя острая, шилом боль: прощай, воля. Когда я теперь увижу Лилю?..