В полдень меня проводили. Отец вроде бы слегка отошёл, вручил мне картонную коробку с лампочками и тяжеленную кипу бумаги. На вокзале я увидел Лилю, она улыбнулась издали, и у меня отлегло. «Отец сердится, — объявил я, — что произошло?» — «Сначала ты стихи читал, а потом мне в любви признавался, говорил такое, я не знала, куда деваться. Никогда я таких слов от тебя не слышала». — «Каких?» — «Ласковых таких, нежных. А потом стал Надю жалеть, обличал всю родню в жестокости, грубости. Отец стеганул коня, бричка затарахтела, ты закричал: остановитесь, выслушайте всю правду! Отец снова стеганул, тогда ты соскочил с брички, побежал вперед и схватил коня за узду. Конь в сторону, что-то затрещало, отец разозлился и на тебя замахнулся, а ты у него кнут вырвал. Мать за отца ухватилась, а я за тебя. Картинка была! Неужели ты совсем не помнишь? Ты даже не качался, спрыгнул на ходу и не упал».
Я ждал чего-то более позорного, даже побаивался, вдруг Лиля на вокзал не придет. Вступился за Надю, правильно сделал. «А потом ты сразу уснул, я испугалась, голова у тебя болталась, как у мертвого, у меня руки затекли, я поддерживала, стеснялась при них на колени себе голову положить». «Прости меня. Тебе стыдно было?» — «Нет. Только ты так больше не пей, прошу тебя. А на свадьбе — ни капли. И вообще, не надо, не смей». — Она вздохнула, словно бы отгоняя видение, неприятно было вспоминать.
Я покаялся, я поклялся — в рот теперь не возьму. Недавно у нас случай был трагический, если не сказать глупый. Перед 1 мая наш инструктор по навигации шел из Чирчика к себе на квартиру, в темноте забрёл в расположение танкового училища, а там склады и пост. «Стой, кто идет?» А он: «Шуточки», — говорит. «Стой, стрелять буду!» Офицер разозлился: «Закрой рот!» — и идет себе. Часовой выстрелил. На вскрытии обнаружили, офицер был пьян. Возможно, вот так же, как и я, шел в беспамятстве.
Мы медленно прохаживались по перрону, все-таки туман в голове у меня не рассеивался. «После выпуска положен месячный отпуск, Лиля». — «Обязательно телеграмму дай. Не надейся на мое предчувствие». Я еще никому не давал телеграммы, самая первая будет моей невесте. Зимой. Она будет встречать меня здесь. Лиля двумя руками взяла мою руку и посчитала, загибая пальцы. «Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь… Как только получишь назначение, сразу напиши, ладно? Я люблю над картой сидеть. Найду тот город, красненькую железную дорогу, посмотрю, через какие станции мы будем проезжать, на остановках за кипятком бегать, покупать будем что-нибудь вкусное». Идём мы с ней по перрону, а навстречу майор с тростью, ордена и медали звенят, прихрамывает. Едва разминулись, как он стальным голосом: «Товарищ курсант!» Меня словно током по спине. «Почему не приветствуете старшего по званию? Вам что, девица глаза закрыла? Вы что, ослепли?» — И давай, и давай мне хамить.
Не было случая, чтобы я прозевал офицера, не козырнул. И сейчас я его заметил, но состояние было странное — мне безразлично, мне всё равно. Отстаньте вы со своей дисциплиной. Я еще не пришел в себя. Не глаза мои, а как бы мозги ослепли. «Виноват, товарищ майор, больше не повторится, — отрешенно сказал я. — Разрешите идти?»
Больше не повторится… Опять еду, уезжаю, и опять один. Тяжело мне было, тревога щемила. Колокол ударил два раза. Мы успели сфотографироваться с Лилей и попросили поставить дату — «9.08.45 г.» Это мне потом помешает, хотя, может быть, и поможет, не знаю. После колокола подошли к вагону, расцеловались, но я медлил. Старик кондуктор уже покрикивал: «По местам, граждане пассажиры, по местам!» Мы расцеловались еще раз. Мне казалось, поезд задержится, что-то в самый последний момент случится, а паника просто так, по традиции. Но поезд мягко пошёл. Я поцеловал Лилю в последний раз и вскочил на подножку. Она стояла и махала, я тоже махал долго, пока вокзал, Лиля, перрон не скрылись за красной круглой водокачкой. Поднялся в тамбур, один, пусто, хотелось лечь тут же на пол и не вставать.
«Корабли уплывают в чужие края, поезда уползают, разлетаются птицы. Возвращается ветер на круги своя. Только мне одному не дано возвратиться…» Я ничего не знал, но предчувствие было — тот, прежний Ваня Щеголихин уезжал навсегда, без возврата. Я не знал и никто не знал, может быть, один только Господь Бог.
20
В эскадрилью я прибыл под вечер, доложил командиру отряда, сдал ему свой груз и пошел спать. На другое утро еле поднялся. На зарядку не пошел, вместо меня отделением командовал Черныш. Кое-как позавтракал, не могу найти ветрочёт. «Какая сволочь взяла ветрочёт?!» — заорал я не своим голосом. Миша Фрахт тут же подал его — взял, пока тебя не было. Я грубо вырвал из его руки штуковину и едва-едва удержался, на самой грани, чтобы не звездануть по зубам безобидного Фрахта, я буквально закипел от непонятной злости, даже запыхался. Старшина Раевский протяжно подал команду строиться: «Рравняйсь!» Я повернул голову вправо и ощутил, как мелкая судорога скользнула по лицу, по глазам. Мне стало страшно, тошнота подступила, я крупно вспотел, вытер мокрый лоб руками. «Держись, возьми себя в руки!» Вышли из казармы. На свежем воздухе всё прошло. Первый час — моторы. Вел занятия белесый техник-лейтенант, я записывал в тетрадь и зевал неудержимо, обморочно, разевал рот так, что ломило скулы. Техник-лейтенант потерял терпение, поднял меня. Я встал, секунду-две продержался и снова раскрыл рот в мучительном зевке — ну ничего не могу поделать. Курсанты смеялись: он из отпуска, товарищ техник-лейтенант, звезды по ночам считал. Кое-как дождался я перерыва. Построились, пошли к главному корпусу УЛО. Стали подходить, сейчас последует команда «Стой». И тут опять, как в казарме, судорожно потянуло голову к плечу, вниз и, падая, я почувствовал твердую землю щекой, лбом, головой, без всякой боли, и успел подумать: вот так теряют сознание…