Открыл глаза — бело, медсестра в халате, лежу на кушетке, в ногах четверо наших — Черныш, Миша Фрахт, Жора Григорьев и старшина Бублик. Они несли меня. Лица растерянные, смотрят смятенно. Рукав моей гимнастерки закатан, рубашка разорвана, пахнет лекарством. «Что за чепуха?» — сказал я и не услышал своего голоса. Хотел подняться, но сестра придержала. «Полежите немного, я вам укол сделала». Отворилась дверь и вошёл начальник медсанчасти, молодой, румяный майор Школьник. «Как он? Пришёл в себя, очнулся? — Он уже видел меня, как я понял. Майор шагнул ближе к кушетке, пощупал пульс. — Раньше припадки были?» — «Нет… Какие припадки?» Майор сказал мне идти в казарму, ребята шли рядом. По их неловким словам я догадывался: произошло что-то серьезное. Ссадину над бровью пощипывало и щеку стянуло от йода. «Никогда не было, — повторил я. — Что за хреновина?» В казарме я улегся и сразу уснул. Ребята ушли на занятия. Проснулся от голосов, когда звено уже вернулось. Подошли опять Черныш, Фрахт, они уже успокоились, узнали, видимо, что у меня ничего особенного. «На ужин пойдёшь? — спросил Черныш бодро. — Наркомовский паёк пропадать не должен». Я лежал на спине, руки за голову, хотел сказать бодро, громко: конечно, пойду, у меня всё прошло — и тут опять судорогой повело глаза и я, уже ничего не видя, услышал ритмичный скрип койки и тонкий вскрик Миши Фрахта: «Держите голову! Держите!..»
21
Историю болезни в госпитале заполнял старый седой врач, тоже майор, не такой везучий, как молодой Школьник. Чем болел в детстве, не было ли травм, ушибов головы, позвоночника? Как учился, легко ли давалось или трудно? Не жалуетесь ли на ослабление памяти? Наконец, не болел ли кто-то из ваших родителей эпилепсией? Вот как — эпилепсия. Нет, никто не болел, ни мать, ни отец. «Не было ли у родственников по линии отца или матери, у вашего дяди или у тёти психических расстройств, припадков, нервного заболевания?» Он будто знал, что у Нади припадки. Надо ли говорить? Я учуял для себя опасность. Но всё-таки сказал, у моей тётки по матери погиб муж на фронте, она стала нервной, теряет сознание. Он выслушал мои легкие, сердце, проверил молоточком рефлексы, всё записал. «Какой диагноз вы мне поставили, товарищ майор?» — «Эпилепсия». — «Я прошёл три комиссии, — внушительно сказал я, — две в истребительной авиашколе и одну здесь. Три раза годен, понимаете?» — Зачем я это говорю, как будто он не знает? — «Диагноз под вопросом, полежите у нас недельки две, товарищ курсант, обследуем, уточним. Самое главное — спокойствие».
Я спокоен. Надел серую байку и лег на койку. Недельки две — это конец. Ребята отлетают все задачи по воздушной стрельбе и пойдут дальше, как я их нагоню? Да никак. Никто для меня персонально не станет поднимать самолет. В другую эскадрилью меня перевести нельзя, за нами никого нет, мы тотальники. Дурно мне стало, что будет? Мне давали лошадиную дозу брома с валерьянкой и маленькую таблетку люминала. Я думал о плохом спокойно, вернее сказать, оглушённо, пробивался сквозь туман от лекарств. Отстану от звена. Не получу лейтенанта. Назначение будет не из лучших — готовил себя к плохому, осаживал себя перед главной опасностью, как всадник лошадь… Пил свое пойло три раза в день, глотал таблетки и почти не поднимался с койки. Даже ел в постели, приносила санитарка. Не было у меня ещё таких дней, лежал и лежал, и даже совсем не читал — удивительно! — совсем не тянуло меня к книге. Приходили ребята, приносили записи лекций, успокаивали — двое не выполнили задачу, будут летать повторно, я могу с ними, так что лежи, дави подушку и не переживай.