Нет, надо пережить. И забыть. Я испытал такое, что всё остальное перенести легко. Они меня утешают, не зная, что легко, а что тяжело. День авиации, 18 августа, я встретил в госпитале, лежал, слушал приказ по радио Верховного Главнокомандующего, потом о воздушном параде в Москве. Больные в палате были старше меня и все технари, ни одного курсанта. Они пили водку, наливали ее в мензурку для лекарства. Запах остро напомнил мне мельницу, сразу замутило, я сунул свою мензурку в карман халата и вышел на крыльцо. Уже смеркалось, и тихо было вокруг. Слабо доносилась музыка со столба возле штаба… У деда на мельнице я выпил впервые в жизни, до этого — только пиво в школе на вечере, потом в пионерлагере после костра вместе с вожатыми, но тоже только пиво, а спирт — впервые у деда…
В госпитале я получил от Лили письмо и нашу фотокарточку. Я в форме, в фуражке, Лиля склонила голову к моему погону. Вспомнил я тот светлый лунный вечер. «Теперь я твоя невеста». Почему луну называют цыганским солнцем? Удобнее воровать коней, снимать шатры и уходить дальше. Без забот. Живи одним днём и не загадывай… В городке офицеров завели патефон и женский голос запел: «Когда на юг высокой стаей ночные птицы пролетали…» Кто-то тосковал не меньше меня, крутил пластинку и крутил.
Через две недели меня выписали из госпиталя. Я пошёл в отряд, стараясь ступать уверенно, испытывая землю на прочность. Ноги все еще были как ватные. Ничего, пройдет, я залежался. В казарме никого. Я подошел к своей койке, две недели она пустовала. Прилег поверх одеяла, заложил руки за голову: «Лишь бы не было, лишь бы!..» Рывком приподнялся, перебрал постель, перевернул матрац, снова заправил. Хоть как-то обновить, чтобы никакой связи!
После обеда пришли курсанты: привет, командир, как дела? Звено уходило в наряд, и Бублик командовал громче обычного, поторапливал. Меня в наряд не взяли, только из госпиталя, ничего тут особенного. Но я догадывался, побоялись мне доверить оружие. Я не рвался на охрану объектов, но мне очень хотелось знать, почему все же Бублик меня оставил — сам решил или приказ из санчасти.
Ночью увидел сон — будто звено вернулось из наряда, я выспался, поднялся, стал надевать сапоги, а в них полно грязи густой, черной и тусклой. Сую ногу в сапог, а грязь выдавливается, плывёт через голенище толстыми такими губами, я ее сгребаю ладонями, стряхиваю на пол, тороплюсь, а она всё плывет через край и плывет.
Утром вызвал меня командир отряда Крючков в красный уголок эскадрильи. «Как самочувствие после госпиталя?» — Я бодро ответил, что здоров. — «А диагноз свой знаете?» Я кивнул — знаю. «Тяжёлый диагноз», — насупился старший лейтенант. Я не согласился. «Поставили под вопросом, потом в госпитале две недели лечили, что-то значит». Командир отряда молчал. Он был лучшим пилотом в нашей авиашколе — мягко сажал машину. Он и меня хотел подготовить к мягкой посадке. «Вы знаете свой диагноз, курсант Щеголихин, отнеситесь как мужчина. Получен приказ об отчислении вас из курсантского состава. В батальон аэродромного обслуживания». Я думал о какой-то перемене, но не такой, и возмутился до предела: за что меня в БАО?! Чем я заслужил? Это ошибка!
Замутило, «лишь бы не было, лишь бы не было!» — «Разрешите обратиться к генералу?» — «Обращайтесь, но… — он развёл руками, — Медицина». Я сразу пошёл в штаб. Перехватил генерала как раз на выходе, подлетел к нему и громко, почти криком: «Товарищ генерал-майор! Меня отчислили из курсантов!» — «Спокойно, знаю, — прервал меня генерал строго. — Это я вас отчислил». Он знал меня лично, помнил фамилию, я ходил дежурным по штабу, бегал в его кабинет по вызову, всякий раз докладывал: курсант такой-то по вашему приказанию… — «Товарищ генерал! Я на отлично учусь, я командир отделения, комсорг звена, член бюро эскадрильи». — Хватался за соломинку и видел, без толку, у меня не было нигде опоры, и уже есть приказ. Я выговаривал опустелые слова, это прежде они что-то значили. Верно сказано, обиженный становится ребенком. С того момента, как старый майор в госпитале сказал диагноз, а я ему в ответ стал городить про три комиссии, все мои доводы потеряли смысл. Но я машинально произносил их, хотя и чуял, не буду летать. Ладно, пусть, не буду, но я хочу доказательств, что не так уж я страшно болен, как мне приписали. «Диагноз у меня под вопросом, товарищ генерал, в санчасти преувеличили». А тут как раз и появился майор Школьник, будто ждал у меня за спиной, когда я его начну поливать. «В чем дело, майор? — спросил генерал недовольно. — Что там у вас под вопросом?» Стоял перед ним здоровый, рослый, руки на месте, ноги, курсант как курсант. «У него эпилепсия, товарищ генерал, — четко ответил Школьник. — Без всяких вопросов». Я сорвался и закричал: «Ложь! Вы наспех поставили!»