Майор начал оправдываться перед генералом: «Мы не можем доверить боевую машину эпилептику, припадок может случиться в воздухе, а у него под рукой бомбы, представляете, товарищ генерал? И ни-ка-ких под вопросом! Я сам видел, каким его принесли в санчасть — синюшным до черноты, без единого рефлекса, в глубоком коматозном состоянии. У него начинался статус эпилептикус, сплошное судорожное состояние, нам его удалось оборвать. У него отягощенная наследственность, товарищ генерал! — Он говорил так напористо, что генерал отвёл взгляд, а Школьник обернулся ко мне и злобно, в упор, будто я ему сильно навредил, закончил: — Вам не только летать, вам и пешком ходить не везде можно. Нельзя купаться, нельзя в горы ходить, находиться на высоте, вблизи огня, камней, острых предметов. За вами постоянно надо следить, припадок начинается внезапно, без всякого повода, без причин, в любую минуту…»
Нет сил вспоминать дальше. Как-нибудь потом.
Да и не нужно вспоминать, роман — не анамнез болезни, а сама судьба.
В казарме меня ждал заместитель командира отряда по общевойсковой подготовке лейтенант Лампак, пожилой, болезненного вида офицер. «Где вы ходите? — проворчал он. — Собирайтесь. Я отведу вас в расположение БАО». Появился старшина из каптёрки, принял постель, забрал все конспекты по навигации, бомбометанию, связи, забрал ветрочёт, линейку НЛ-7, молча свалил всё в кучу и ушел. У меня осталась тощая командирская сумка из кирзы с комсомольским билетом и блокнотом с записями афоризмов. «Человека создает его сопротивление окружающей среде». М.Горький.
«А где ваша шинель?» — спросил Лампак. Я пошел к оружейной пирамиде у дальней, торцовой стены казармы. Здесь висели наши скатки. На пришитом белом лоскутке химическим карандашом фамилия. Винтовки стоят стройно, одна к одной, мерцают вороненые стволы. Если бы хоть одна из них была заряжена! Я замер, застыл в трансе, не в силах оторвать взгляда от смертоносной палки, она завораживала меня, в ней был намёк на спасение. «Обмундирование сдадите в отдел вещевого снабжения, — сказал Лампак. — В БАО получите своё». Вот так просто, своё, уже не курсантское.
Вышли из казармы. Солнце, сухая листва, пыль. Мимо нас прошагало в УЛО третье звено. Грум-грум-грум, — звучал их грубый и мерный шаг. Они шли на занятия. Уходит моя мечта. Наша с Лилей мечта. Проходит моя жизнь — мимо меня, без меня… Они будут встречать рассветы на аэродромах, стоять на вольном просторе, смотреть на светлые дали, все лётные поля обширны, как при начале цивилизации, видеть край неба и на ясной заре силуэты своих красивых машин.
А я не буду.
Они будут наносить маршрут на карте, я люблю это аккуратное занятие, потом складывать карту многократно гармошкой и паковать в прозрачный штурманский планшет. Они будут жить в чистых городках возле своих аэродромов — молодые, веселые и самые здоровые на земле. Отборные. Силы небесные. Войны не будет, и они станут летать всё дальше и всё выше, без границ. «Пропеллер, громче песню пой, неся распахнутые крылья».
Гаснет во мне жизнь, едва-едва теплится. Всё пошло прахом. «Тебе нельзя расстраиваться», — вот что теперь осталось, к чему свелось буйство юности, роскошь выбора: нельзя расстраиваться. Сегодня, завтра и до конца дней. Лейтенант-штурман в восемнадцать лет, большая авиачасть, жена моя — Лиля Щеголихина, уютная квартира и любимые книги на желтых полках. «Нельзя купаться, находиться на высоте, вблизи огня, камней, острых предметов…» Три строгих комиссии — годен, троекратно годен, и вот «нельзя находиться». Живой труп. «Теперь я твоя невеста».
Лампак шел впереди и молчал. Ему сорок лет, он старый, больной, но все еще строевой офицер, не чета мне. Вдали мерно гудел учебный Ща-2, старый списанный. Под ним в синем небе распускались белые зонтики — курсанты первого отряда выполняли зачетные прыжки. Через неделю и нашему отряду прыгать… Я прыгаю первым. Без парашюта.
Спокойно, Ванча. Не лей слезы, будто лишили тебя манны небесной. У технарей служба легче, отдежурил своё, и дави ухом подушку, у них воистину солдат спит, а служба идёт. Но почему я такой несчастный сейчас? Почему свернуло меня и скомкало?