Исчезает мечта моя, надежда уходит, и меркнет всё вокруг. Там, в батальоне аэродромного обслуживания, — кто попало, просто тянут лямку нестроевые, списанные, там даже женщины есть, охраняют склады ГСМ тётки толстые в полушубках и пистолет держат на животе, чтобы курсанты не подшутили. Я там буду самый молодой и самый больной. Помогите мне, силы небесные, я ведь верно служил вам. «Верой и правдой» — как отец наказывал. Чего я не исполнил?..
Молчит лейтенант Лампак, идет впереди меня, ведет как теленка. Вижу лётное поле. Вон там, справа, ангар, а слева низенькая казарма. Вошли. Просторно, койки без второго яруса. И рядом с моей лет сорока пяти мой теперешний сослуживец. Да что сорока пяти, ему все девяносто девять — прокуренные усы, белёсая гимнастерка бэу и презренный технарский погон с черным кантом. Для кого-то пустяк и мелочи, но для меня — предел унижения, я соколом себя воспитывал, а не старой вороной. Если только останусь здесь и лупанёт меня пляска, он первый будет вскакивать с койки и держать мою глупую голову. Потом тащить будет меня в санчасть, наспех намотав обмотки на свои варикозные голени, а они будут разматываться и волочиться по земле, как змеи — ха-ха-ха!
Прошлое прошло, будущего не будет. Батальон аэродромного обслуживания — дворники. Подметают летное поле, заносят хвосты самолетам при регулировке приборов, караулят склады, грузят, разгружают, само слово говорит — обслуживание, обслуга. Не офицеры, а официанты. «Будет четыре припадка в месяц, демобилизуем», — обещал мне майор Школьник. Спасибо, гуманист, я тронут. Два уже было, два других — подожди, майор. Но я их ждать не намерен. «Желаю успешной службы», — сказал лейтенант Лампак, подал мне руку и удалился.
Усатый сосед приветливо протянул мне кисет с вышивкой. Как назло — мне кисет. От тёти Моти. Располагайся, вот твоя деревня, вот твой дом родной, давай закурим по одной, давай закурим, товарищ мой. Беззубое создание, он будет жить, дымить и храпеть рядом со мной, юным романтиком, покорителем небес, презирающим старичьё со всеми их кисетами, ломотами и геморроем. Я помотал головой, ни звука не произнес, не желая хоть чем-то себя обозначить. Меня здесь не было и меня здесь не будет. Положил скатку на койку и вышел.
22
Жил на Ключевой косоротый Ваня, чернявый, высокий, ходил вприпрыжку, покалеченный параличом. Он не говорил, а мычал, пуская слюну, и мать его, не старая еще женщина с черными глазами, совсем седая, ходила по Ключевой в сумерках и звала его: «Вань-Вань-Вань…» как собачёнку. Бабам возле ларька она рассказывала, какой он был мальчик смышлёный, пяти лет азбуку знал — забила падучая. Моя мама, кареглазая, тоже седая, будет звать меня по вечерам и говорить сердобольным женщинам, как в пять лет я умел читать, знал наизусть «Сказку о царе Салтане» и всю таблицу умножения.
Не-ет, я не стану таким! Я не буду мычать, шкандыбая по Ключевой, и пугать детей. Косоротый Ваня упустил момент, и ему стало всё равно. А я вижу момент, как лезвие бритвы, и пойду по нему — пан или пропал. Ещё не поздно. Теперь казалось, я не хотел армейского рабства с самого начала, с того мгновения, как сел я стричься и пригнули мне голову. Тогда я решил — надо терпеть, мужать. И вытерпел бы до конца дней и — уверен! — был бы хорошим офицером. Преодолел бы любые невзгоды. Кроме вот этой… Теперь мне казалось, я не хотел рождаться на белый свет, я помню миг своего появления и свою ярость от нежелания перемен, и свой крик изо всех сил. Но меня не услышали, и с той поры я только и занят несчастьем своего появления под безбожными небесами страны, где правили обещатели счастья, подстрекатели рабочих, разорители крестьян, вдохновители интеллигенции. Я уже тогда чуял, что не там родился, другую бы мне планету, иную бы мне судьбу.
Если я застрелюсь, будет просто ещё одна смерть, и только. Если останусь жить, будет ещё одно преступление, в БАО я не вернусь. Я должен пройти мост между двумя «если», между прошлым, которого уже нет, и будущим, которое за мостом. В кирзовой сумке у меня записано: «Тот, кто научился умирать, тот разучился быть рабом».
Однако не могу успокоиться. Только боль избавит меня от боли. Остро, жадно, неотвязно хочу казни, чтобы меня чем-то сильно ударило, размозжило бы мне все кости, чтобы разлетелся я брызгами, как хрусталь с высоты на камни. Лицо горело, жарко было волосам и почему-то саднило, жгло промежность, будто меня посадили на кол. Если я не решусь, я сдохну.
По уставу караульной службы для нарушителей есть две команды. «Стой!» и «Стой, стрелять буду!» — а дальше уже говорят пули. Должны говорить. Посты у стоянки самолетов, посты у складов ГСМ, там сегодня наше звено, стрелять не будут, но нет безвыходных положений. Есть выход в город по мосту через канал, там чужой пост, курсанты из Харьковского училища с автоматами. К нам они всегда придираются, будто сводят счёты.