Вот и вышло, что в то время, как «Кулак» штурмовал Грот Разрушения, крупнейший орочий город, я ошивался в тылу, отрабатывая повинность в полевом госпитале. Полевые госпитали - скопище белых палаток с красными крестами. А палатка для вторичных, пилотов «Буйволов», была черной... Не знаю почему. Стояла всегда на отшибе, куда бы не перемещался госпиталь. Внутри палатки рядами выставлялись отдельные гробы, утыканные огромным количеством трубок для каждого пилота, а в центре огромный аппарат для переливания и... еще чего-то, я не особенно вникал в медицинские тонкости. Почему один на всех? Ну, так вторичным то все едино - отравиться не могут.
Наверно, им нужно было как-то меня занять... Моего «Буйвола» увезли для восстановления... Да, в добавок, к тому времени Синдикат начал поставлять в войска новые боевые машины, а к ним своих пилотов. «Самниты»... Они были крупнее и тяжелее «Буйволов», уже имели искра-сердечник вместо котла, кучу навесного оружия, а пилотам уже не обрезали конечностей и не давали боевой наркоты. Новый уровень. Я же помогал сестрам милосердия ухаживать за лоботомированными обрубками из «Буйволов». Руки марать на этой работенке приходилось по десятку раз за день, зато душа очищалась - меня полностью устраивало.
Горячая пора начиналась по ночам. Кто-то обязательно начинал выть и дергаться. Они почему-то очень боялись темноты. Сестры шепотом говорили, что они все помнят и видят совершенное во снах. Хотя, генералы говорили, что это невозможно. Лекарств для вторичных почти не выделяли, так что усыплять всех каждую ночь ни как не получалось. Приходилось постоянно дежурить и утихомиривать только шибко буйных. Днем тоже особенно отдыхать не приходилось. Вторичные, из тех, что служили в пехоте, постоянно тащили к нашей палатке трофеи. Особенно тяжко было после крупных сражений. Начальство не поощряло этот обычай... Похоже, вторичные подражали оркам, и это не нравилось, ни генералам, ни Синдикату. Приходилось быстро избавляться от хлама, что иногда копился у палатки целыми кучами: черепа, клыки, оторванные руки и ноги, оружие, части каких-то механизмов, порой очень тяжелые.
На передовую мне вернуться так и не пришлось. А я не очень-то и хотел. К тому моменту, когда пришел приказ о моем возвращении в ряды «Кулака», я встретил Элли. Она была сестрой милосердия. Нам часто выпадали ночные смены... Она была ослепительна... Ее веснушки, кудрявые волосы..."
Старик нахмуривает брови и замолкает, опустив взгляд на дощатую поверхность стола. Один из собравшихся за столом рабочих, имени которого я не знаю, соображает быстрее других:
- Эй, слышь, мужики, сегодня табели вывесили? Я чего-то не видел...
Я мрачно киваю и, прихватив бутылку, в которой осталось едва ли треть содержимого, встаю, окидывая взглядом столы: хмурые уставшие лица постепенно превращались в пьяные. Ничего нового, если вдуматься. Что-то задело мою ногу. Я оборачиваюсь. Мимо меня, к стойке, быстро пробегает городской ящер. Именно городской. Вот, еще один дикарь - наследие войны. В своих джунглях ящеры на голову выше среднего человека, а силой могут поспорить с орком, хотя, в отличие от свиномордых, они скорее жилистые, нежели мускулистые. Гордые охотники и великие воины, живущие большими кланами, южнее орочьих степей, за два-три поколения городской жизни вырождаются в низкорослых, более похожих на хвостатую лягушку, существ, с большими глазами, вечно полусогнутыми ногами и чешуйчатой кожей с замысловатым узором.
Мне надо пройтись... Определенно. Махнув рукой Софе, я спешу покинуть «Ржавую Шестерню», прежде чем хозяйка скажет мне в след очередную колкость.
Тяжелый запах города, не так заметный в помещении, ударяет в нос, глаза какое-то время привыкают к полумраку, освещаемому редкими тусклыми газовыми фонарями, а в мои ботинки моментально проникает холодная жижа. Размышляя о необходимости покупки новой обуви, я направляюсь на запад, вдоль освещенной улицы. Мерзкая погодка загнала в теплые дома и кабаки большую часть горожан, а редкие прохожие, скорее всего, держат путь в один из этих пунктов. С каждым шагом лязг железной дороги становился все отчетливее. Я приближаюсь к вокзалу. Среди чернеющих туч показалась громада дирижабля, знак короны и шестерни, на дне гондолы, хорошо различим. Спустившись ниже туч, воздушное судно лениво направляется к югу, заходя на посадку. «Похоже Синдикат прислал очередного наблюдающего...», - подумалось мне. Дирижабли таких размеров не частые гости в нашем городишке, тем более, с королевской символикой. Настроение, и без того не лучшее, испортилось окончательно. Шляпа намокает, макинтош тяжелеет от влаги, в башмаках мерзко хлюпает. «Полиция», - неосознанно читаю я крупные буквы, освещенные с двух сторон масляными лампами, расположенные над пошарпанной металлической дверью и не менее пошарпанным каменным крыльцом, в три ступени. По какой-то причине, я останавливаюсь. В этот момент дверь открывается, скрипнув петлями. На пороге показывается худощавый сутулый человек в форме сержанта. Сержант Ромонов. Аккуратно постриженная, строго по уставу, седая бородка, отутюженный форменный плащ, начищенные кожаные сапоги - пожалуй, во всей стране не найти столь идеального полисмена. Сколько же лет назад он должен был уйти на пенсию? Я помню его... Что еще грустнее, я помню его только сержантом. Всегда сержантом. Я киваю ему и бреду дальше, раздумывая над тем, остались ли в этом городе веселые истории... Наверно остались, но происходят они явно не в этом квартале...