«Застыли в небе облака…»
Застыли в небе облака,
В снегах деревня и река,
И видно сквозь прозрачный лед
теченья вязкий черный мед.
Морозный хруст. И санный след.
И дым из труб. И бересклет.
И дробный дятел за рекой…
Печально светел мой покой.
«Как трепетно горит в ночи…»
Как трепетно горит в ночи
огарок тающей свечи,
снежинки бьются о стекло,
как будто просятся в тепло,
и ты — один.
Что говорить? Все так… Все так.
Один умен, другой — дурак,
но есть единство тьмы и света,
как жаль, что понимаешь это,
лишь став седым.
Дурак без умного устанет,
без дураков тоскливей станет,
и день когда-нибудь настанет
уже без нас.
А мы уляжемся, как строчки,
разделят нас надгробий точки,
и станут жить в альбомах дочек
портреты
в профиль
и анфас.
«Стоял горшок с водой. Черствела корка хлеба…»
Стоял горшок с водой. Черствела корка хлеба.
Боль в распятых крылах мешала взвиться в небо.
А стражник на часах вздыхал, звенел мечом,
И делал вид, что стража ни при чем.
Вот так всегда. Вокруг виновных нет.
Небес земных из клетки виден свет.
Опять вздыхает стражник на часах.
Опять огонь в светильнике зачах.
Стоит горшок с водой.
Черствеет корка хлеба.
И за решеткой голубеет небо.
Но боль живет в изломанных плечах
Как память о беззлобных палачах.
У них работа — рвать с людей крыла,
Чтобы земля им мачехой была.
Чтоб не манило их в шальной полет.
А дальше —
как уж Бог иль черт пошлет…
«Весна на реке ломает вчерашний лед…»
Весна на реке ломает вчерашний лед,
Луч солнца немного теплее блеснул.
А Иван Петрович вторую неделю пьет,
И ему плевать на весну.
Ему сказали: рак, мол, уже не помочь.
Пора собираться увидеть загробный свет.
Был мрачен сын. Рыдала в приемной дочь.
А жены у Ивана Петровича просто нет.
Блестят у стены бутылок пустых бока,
Собутыльник улегся, обнявши сломанный стул.
И Иван Петрович, он тоже не умер пока,
Пока он всего лишь уснул.
Он просто спит, в подушку пьяно дыша,
И видит во сне отца и счастливую мать,
И жеребенком сонным вздрагивает душа,
Которой тоже не хочется умирать.
И снится Ивану Петровичу — маленький он,
И он здоров, и рядом отец и мать,
И что не высох кудрявый зеленый клен,
В тени которого он любил играть.
Иван Петрович хрипит беспокойно во сне,
Иван Петрович плачет от этого сна.
А за окном зима уступает грядущей весне.
И лезет в окно распустившейся веткой весна.
«Вот и придёт тот час…»
Вот и придёт тот час.
Сердце биться устанет,
Вздрогнет и тихо станет.
Завтра — уже без нас.
Выстрел — как птице влет.
Тронешь — как сладко липко.
Будут играть на скрипке
Завтра уже без нот
Стрелка — слепой палач —
жизни бегущей эхо.
Плач, повторенный смехом.
Смех, превращенный в плач.
«Как он мне надоел…»
Как он мне надоел —
городской суматошливый круг,
что похож на манеж,
где мы чинно идем друг за другом.
Распахните окно
и сломайте защелки фрамуг —
я хочу задохнуться
от запаха
вешнего луга!
Я хочу убежать
к узкобедрой
прозрачной реке,
стрекозой синевы
Ощутить все восторги полета
и мальком трепыхаться
в безжалостной
детской руке,
и аукать в лесу
за ближайшим речным поворотом,
уходить муравьем
по невидимой взгляду тропе,
ощущая себя
открывателем новых Америк,
и уставшей лисой,
засыпая в шуршащей норе,
перейти Млечный Путь
и ступить
на чернеющий берег.