Теперь дорога казалась ей легкой. Она практически не замечала обжигающего ветра из распахивающихся за поворотами расселин и пропастей, не боялась смотреть вниз на головокружительных, обледенелых спусках. Сейчас она бы смогла пройти этот путь одна. Но не тогда. Не тогда…
Когда за эти годы она полюбила приезжать в этот храм, сама Ицхаль не смогла бы точно сказать. Наверное, когда боль утихла и рана от потери любимого и ребенка зажила и перестала кровоточить. Наверное, лет через десять—двенадцать после того, как это произошло. Когда она стала верховной жрицей. Ицхаль приезжала, подолгу оставалась одна. В храме ничего не менялось – те же монахини с морщинистыми лицами, та же тишина. Изредка монахини умирали, и их тела выносили на плоскогорье, на пищу грифам. Пищи было немного, судя по тому, как недолго огромные белые птицы кружились над местом упокоения. Потом выбеленные ветром кости собирали в урну, запечатывали ее воском, разрисовывали мистическими знаками и собирали в погребах. В погребах было больше восьмисот таких урн, и некоторые уже рассыпались в пыль от старости – Ицхаль видела их, когда руководила одной из таких церемоний. Ей нравилось думать, что она тоже найдет свой приют здесь, когда-нибудь.
Путешествие длилось десять дней. Ицхаль, пряча улыбку, наблюдала за тем, как стараются скрыть свою усталость посланные с нею стражники. Она могла бы уйти от них ночью, по снегу, одна. Теперь холод был ей не страшен. Она давно стала туммо – обладающая внутренним огнем. Но теперь это обладание было ей ни к чему. Оно было нужно ей девятнадцать лет назад, когда она хотела убежать отсюда с мальчиком-лонг-тум-ри. Должно быть, тот мальчик умер от перенапряжения и сгинул в какой-нибудь из страшных, заполненных снегом пропастей, спеша к ней…
Когда они въехали во двор (все, все здесь напоминало ей о Ринсэ, все стало безмолвным памятником тому, что здесь произошло), Ицхаль пришлось объяснять присутствие воинов своим монахиням. Еще через какое-то время вереница старых женщин, груженных узлами со своими нехитрыми пожитками, потянулась вверх, в горы:
– Устав школы запрещает им находиться под одной крышей с мужчинами, – пояснила Ицхаль донельзя смущенному командиру. – Школа Гарда – одна из тех, где дают обет безбрачия.
– Я приношу извинения за неудобство, госпожа. – Парень был молод и еще не растерял способности краснеть до ушей. Ицхаль усмехнулась. Возможно, у него есть приказ князя о том, в каких случаях ее следует убить.
– Храм Снежного Грифа – не место, где стоит говорить об удобстве, – мягко улыбнулась она. – Сюда приходят только те, кто хочет противоположного. Я надеюсь, вы не последуете за мной и не будете тревожить святых отшельниц. Обещаю вам, что не убегу.
Это была часть ее плана, с самого начала. Лицо парня перекосилось.
– Но, госпожа… вы не сможете жить там. – Он в ужасе глядел на ряды каменных дыр на противоположном склоне, соединявшемся с горой, на которой и стоял храм, жутковатого вида веревочным мостиком.
– Почему же? – Ицхаль от души забавлялась его растерянностью. – Более того, мой юный друг, я сюда приехала за этим. Прошу вас, располагайтесь в храме по возможности удобно. Я планирую здесь провести с Мха Грома и в медитации несколько дней.
«Доноси сколько хочешь», – развернувшись и даже не подумав хоть как-то облегчить парню жизнь, Ицхаль спокойно положила руки на перила мостка. Давненько она не ходила здесь. Помнится, в первый раз она проделала по меньшей мере половину пути на карачках, в ужасе глядя, как под ее ногами мостик, кажется, вот-вот рассыплется и она полетит вниз с жутким затихающим криком… Сейчас она спиной чувствовала взгляд бедняги, в котором явно ужас и смущение вели борьбу с дисциплиной: «Сопровождай ее повсюду, куда бы она ни пошла! Стреляй при первых же признаках попытки к бегству! При любых подозрительных движениях! И не оставляйте ее вне поля зрения ни на минуту!»
На другой стороне пропасти, ступив на землю, точнее, на сухую серую пыль, не имеющую ничего общего с почвой, Ицхаль обернулась и как можно ласковее помахала стражнику рукой. Как известно, страх – это странное чувство, и одна из его особенностей в том, что если есть повод не делать что-то, что тебя пугает, заставить себя сделать это почти невозможно. А она дала ему, им всем этот повод.
Ради своих исследований она действительно способна спать на голой земле. Однако… это бы потребовало слишком больших усилий. В тех узлах, что несли монахини, были вполне приличные постели, а каменные дыры некоторых пещер были всего лишь входами, прячущими довольно холодные, но все же уж не насмерть промороженные кельи.
Ее вещи уже принесли. Ей хватило только посмотреть в глаза одной из монахинь. Никакой телепатии – просто эти женщины за многие годы знали о ней все.
Она действительно хотела повидать Мха Грома. Поручив двум монахиням начать приготовления после короткого инструктажа, она прошла в вырубленный в скале тоннель, соединявший кельи без того, чтобы выходить наружу.
Мха Грома была здесь еще тогда, когда Ицхаль привозили сюда девочкой. Тогда она была всего лишь одной из тех монахинь, что принимали ее в храме. Через несколько лет над ней провели обряд очищения, и Мха Грома погрузилась в исследование Вечно Сущего. Иногда Ицхаль передавали то, что говорила Мха Грома, – а говорила она с тех пор не больше пяти раз. Три из них были бессмысленным, на ее взгляд, набором слов, зато два – весьма своевременным и ценным предупреждением. Именно послание Мха Грома спасло ей жизнь, когда Ригванапади вздумал ее отравить.
– Мха Грома? – Ее глаза пока не привыкли к темноте кельи, которую она нашла без особого труда по груде черепков: Мха Грома в плохие дни имела привычку швыряться приносимыми ей глиняными плошками в излишне беспокоивших ее прислужниц.
– Це-це-це! – раздалось из темноты, и мимо уха Ицхаль что-то просвистело. Судя по звуку падающих на пол черепков, еще одна плошка.
– Я вижу, вы рады мне, почтенная Мха Грома, – произнесла она с улыбкой. – Ваша меткость вошла в легенду и достигла моих ушей.
– Це-це-це! – снова застрекотала старуха. Теперь Ицхаль могла видеть ее, практически на четвереньках ковыляющую из угла в угол, к темной куче, видимо, постели.
– Мне жаль, что я нарушаю ваш покой, почтенная Мха Грома, – как можно вежливее сказала она. – Однако покорно прошу вашу святость снизойти к нашим мелким делам. Мои собственные способности ничтожны, а окружающие меня приметы пугающи и туманны.
– Ты ничего не знаешь о своих возможностях, княжна, – скрипуче проговорила старуха.
Ицхаль удивилась.
– Я много лет стараюсь развивать их, Мха Грома, но не добилась и половины того, чего добиваются у нас рядовые послушницы. Я знаю, что мои способности много ниже средних, и смирилась с этим.
– Если пустить топор плавать, он и вправду не будет хорошим пловцом, – буркнула старуха. – Но хватит об этом. Не гневи богов, жрица. Тебе дано столько, что боги из предосторожности отняли у тебя такую малость, как вещие сны или возможность поджечь взглядом сухую ветку, – все эти фокусы, которыми люди столь гордятся. Так что ты хочешь видеть?
– Равновесие нарушено, – прошептала Ицхаль, смущенная неожиданными словами отшельницы. – И мой сын, Мха Грома. Он жив. И он в опасности.
– Какой у нас нынче год? – деловито осведомилась старуха.
– Год Снежного Грифа, – подсказала Ицхаль, и старуха вдруг подпрыгнула на добрый локоть от земли.
Мха Грома взвыла и выдала целый поток совершенно незапоминаемой тарабарщины. Потом затихла, лежа на спине прямо на голом полу, с отвисшей челюстью и остановившимся взглядом. Ицхаль, не на шутку перепуганная, позвонила в колокольчик, что носила с собой, и на этот звук пришли две постоянно ухаживавших за святой отшельницей монахини. К ее облегчению, оказалось, что Мха Грома часто впадает в подобное состояние, которое иногда может длиться много дней. Они обернули худое неподвижное тело покрывалами и водрузили на постель. Последнее, о чем подумала Ицхаль, это то, что в келье, против ее ожиданий, совершенно не воняло. Пахло сеном, деревом, сухой тканью. И чем-то еще вроде того, как пахнет морозной ночью в горах. Ясной морозной ночью.