Он уже знал: сейчас Вера увидит его и остановится, как пугливый зверек. Оглядит его издали и уж потом приблизится тихо и застенчиво. Осторожно и неумело, как впервые, коснется своей рукой его руки — поздоровается.
— Что же ты в белом плащике в лес приходишь? — спросил он с ласковой укоризной. — Запачкаешь или порвешь. Заругают дома.
— Но ведь я к тебе иду…
Он бережно обнял ее, нарядную, праздничную, пригладил растрепавшиеся от бега волосы.
— Чудо ты мое рыжее, неожиданное… Знаешь, ты похожа на какого-то лесного зверька. А вот какого — никак не догадаюсь.
— На лисицу, — сказала она, смеясь. — Я ведь рыжая. Мне даже иногда кажется, что когда-то давно-давно… много веков назад я была лисицей. Правда-правда так кажется. Я их и люблю поэтому. Ведь они мне — родня. Давай их поищем.
Иван, глядя на нее, улыбался, и в ее зеленых глазах мелькнул легкий испуг.
— Ты что смеешься?
— Ничего. Мне хорошо. Когда я тебя вижу — мне всегда хорошо. — И он достал из кармана пиджака смятый букетик.
Вера понюхала цветы, которые ничем не пахли, а если и пахли — то соляркой. Проговорила задумчиво:
— Наверное, самые последние.
— Последние, — как эхо отозвался Иван, подумав, что под этим словом понимает гораздо больше, чем она. Вот ведь как получилось: она с ним встретилась подснежниками, а он с ней прощается осенними ромашками. У нее — весна, все еще впереди, а у него — осень поздняя. Вот какой негаданный, горький смысл обнаружился в цветах.
— Вера, — сказал он тихо. — Поцелуй меня.
Склонив голову набок, она удивленно на него посмотрела.
— Ты меня об этом никогда не просил.
— А сейчас прошу.
— Почему?
— Не знаю.
— Разве тебе так плохо?
— Хорошо и так, — сказал он потускневшим голосом. — Раз не хочешь, то и не надо.
Теплой ладонью она провела по его щеке.
— Я не могу, — в голосе сквозила боль. — Я боюсь к тебе прикасаться. У меня внутри так, будто я тебя ворую. Ты только не сердись, что так говорю. Ведь это правда. А еще мне кажется, что если я поцелую тебя, что-то меня обязательно накажет за это. Обязательно…
— Кто? Бог, что ли? — Иван еще нашел в себе силы усмехнуться.
— Зачем бог… Не бог, а что-то другое. Которое не терпит неправды. Ведь есть же что-то такое на свете, — Вера повела рукой вокруг себя, — в деревьях, в траве, в листьях, в земле, в небе, в воде. Везде. Может, это сама жизнь.
— Ты хорошая, Вера, — сказал он задумчиво. — Лучше, меня, — и заметил на обнажившейся ее руке чуть повыше запястья темный кровоподтек.
— Что это? — похолодел Иван.
— Мамка…
— Из-за меня? — И ждал ответа затаив дыхание. Но, ничего не дождавшись, приник губами к ее руке, и почувствовал солоноватый вкус крови.
Внезапно Вера выдернула руку, напряглась.
— Смотри! Вон они!
Иван поднял затуманенные глаза и увидел лисиц, которые, выскочив из кустарника, катились по желтой стерне к низкому красному солнцу, коснувшемуся уже краешком горизонта. Самец бежал немного позади самки, не вырываясь вперед и не отставая — как привязанный, и Ивану подумалось, что он нарочно так бежит, прикрывая подругу от всякой случайности. Пальни в них сейчас картечью, и весь заряд придется ему.
Расстелившись по полю, лисы уходили к красному солнцу, и сами они были красные от закатных лучей, будто это два маленьких солнышка катились к большому. Сильные и вольные, живущие, как велит природа, они скоро слились с солнцем и так же, как солнце, исчезли, растворились, отчего на поле стало холодно и пустынно.
Люди проводили их долгими, мечтающими взглядами.
— Были бы мы лисами… — выдохнула Вера. — Побежали бы далеко-далеко, к солнцу. Правда ведь?
— Правда…
— Мне всегда снится, что я куда-то бегу и бегу, в какие-то новые места. А проснусь — никуда не убежала. Так и осталась, где была… А знаешь, лисы как-то не так бежали, — заговорила Вера с тревогой. — Будто насовсем убегали. А вдруг они больше не вернутся?
Иван промолчал и обнял ее.
Но Вера, освободившись от его рук, к чему-то прислушивалась. Позади в кустах, уже накрытых сумерками, что-то прошуршало.
— Ты слышишь? — прошептала Вера испуганно. — Что там?
— Кто его знает, — ответил Иван как можно равнодушнее. — Чей-нибудь теленок забрел.
Иван нашарил под ногами тяжелый, влажный сук и, вкладывая в размах всю боль и горечь, пустил в кусты. Там что-то шарахнулось, затрещал валежник и затих в отдалении.
— Я же говорил — теленок.
Стоял, тяжело дыша. И уже понимал: пора…