Вера успокоилась, прислонилась головой к его плечу.
— И чего ты во мне нашла? — вдруг спросил Иван холодным и чужим голосом. — Я ведь старый для тебя.
— Ты добрый и сильный, — улыбалась она в темноте. — И руки у тебя нежные.
— Какие там нежные. Железо только и привыкли держать… Неужто у вас в совхозе парней хороших нету? — проговорил он и замолк. Не его это были слова, чужие.
Вера отстранилась, напряженно всматриваясь в его лицо.
— Вера, знаешь… — начал Иван, но Вера прикрыла его губы теплой, вздрагивающей ладонью.
— Не надо… Я знаю. — И Иван почувствовал на щеке едва ощутимое прикосновение ее губ. — Это тебе на счастье.
— Какое теперь счастье, — проговорил он с надсадой и уже больше ничего не сказал, только смотрел, как медленно таяло в темноте светлое пятнышко Вериного плаща.
Иван долго стоял в оцепенении, облокотившись о ствол березы, и даже не двинулся, когда осторожно подошел Гришка и стал дожидаться, пока брат придет в себя.
— Все… — проговорил отрешенно Иван и взглянул на брата. — Теперь тебе будет квартира.
— Отшил? — оживился Гришка. — Ну вот, теперь ты — человек. И правильно. Не вешайся на чужого мужика. Только че долго? Сказал бы сразу, дескать, так и так: поигрались и хватит. А то рассусоливал.
— Ты меня выведешь, Гришка. Двину я тебе, — пообещал Иван.
— И так чуть не угробил. Возле виска пролетело.
— А зачем высовывался?
— Ну как зачем? — Гришка ухмылялся в темноте. — Интересно было, что ты с ней делать станешь. Слышь, Ваня, у тебя с ней хоть было?
— Что было? — не сразу понял Иван.
— Ну… это самое.
Иван посмотрел на него с жалостью:
— Ни черта ты не понимаешь…
— Где уж мне понять, зачем мужик к бабе ходит, — усмехнулся Гришка, но Иван на него уже не обращал внимания.
Сказал глухо:
— Нехорошо мне. Будто убил кого-то.
— Кончай, Ваня! Что ты! — заговорил укоризненно Гришка. — Неужто так можно убиваться. Я дак из-за своей жены так не переживаю, а ты — из-за девки. Не-ет, я со своей — мертво. Чуть она на меня окрысится, я тихо-мирно к какой-нибудь бабенке на вечерок, — Гришка заговорщицки хихикнул. — Сделаю свое дело — и домой как ни в чем не бывало. А сам думаю: а не раскрывай на мужика рот. Вот так-то… Да к одной и той же не хожу. Они ведь привязчивые, чисто кошки… Слышь, пойдем ко мне. У меня в огороде бутылка спрятана. Веришь, баба диву дается, — с удовольствием рассказывал Гришка. — Сижу, значит, дома. Трезвый, как дурак. Ну и это… в огород, значит, выйду, будто по надобности, а вертаюсь уже нормальный. Всего-то на две минуты выйду, а честь честью. Ветром качает. Баба ничего понять не может. Батя — тоже. Пойдем врежем.
— Мне с этого еще хуже будет.
— Ну гляди, я ведь хотел как лучше.
— Ты вот что… Иди-ка домой. А я еще погуляю.
— Как же я тебя брошу? — не согласился Гришка. — Ты ведь мне как-никак брат родной. Я тебя, как некоторые, ни на какую девку не променяю. Давай погуляем вместе. Куда пойдем-то?
Иван рассеянно пожал плечами.
— Я и сам не знаю.
— Ну давай здесь побудем, — покладисто согласился Гришка. — А только бы лучше в огород. Чего мы трезвые, как дураки. — Он сплюнул с досады, попытался сесть на пенек, да неудачно — о сучок оцарапал ногу.
«Ну вот и все», — только и подумал Иван.
Было тихо, и в этой тишине он слышал, как неустанно тарахтел трактор на поле да негромко матерился Гришка.
А сменщик-то оказался прав.
Никуда Иван не делся, так же пахал зябь, как и раньше. Вроде успокоился. В семье налаживалось. Портрет на аллее передовиков опять появился — между отцом и Гришкой. Но, проезжая на своем тракторе мимо совсем оголившегося березника, возьмет и посмотрит на то место, где весной Вера преподнесла ему подснежники. В самом глубоком и тайном уголке души теплилась непонятная надежда, что если не на этом круге, то на каком-нибудь другом мелькнут на краю поля рыжие волосы, похожие на пламя костра. И хотя он понимает умом, что никого не увидит тут, на холодном, пустом поле, с которого улетели даже птицы, что и ждать-то нечего, а все-таки нет-нет да и оглянется на то место.
Оглянется — и дальше. Закладывать новый круг.
Ледолом
Перед утром с озера донесся глухой, будто взрывной удар, от него дрогнули бревна дома. Казалось, кто-то огромный освобожденно вздохнул на все ущелье, и тотчас возродился наплывающий шум. Был этот шум плотен и всеобъемлющ, обнимал избу со всех сторон, туго наполнял ее.