Федоровну Варя не любила и даже побаивалась втайне. Еще когда дом строили, она все беспокоилась: слишком уж часто и непонятно глазела старуха через забор к соседям. Заберется с вилами на сарай, будто овечкам сена скинуть, а сама обопрется на вилы и смотрит, как мужик на крыше доски приколачивает. И черный трехлапый кобель насторожит уши и тоже уставится в соседний двор, словно и у него свой интерес.
Не раз Варя вздрагивала от нехорошего предчувствия, злилась на Золотую Рыбку, хотела высказать ей то, что надо, но все не решалась.
Да и Василий посмеивался:
— Пускай смотрит, тебе-то что! Или боишься — отобьет! Так она вон какая старая.
— Кто ее знает, ворожею. Не нравится мне это, на душе тревожно, — отвечала Варя, и, наверное, у нее все-таки было от чего беспокоиться. Вся жизнь Атясовых проходила под неусыпным Рыбкиным взглядом. Как дом строили — старуха видела во всех подробностях. Новую мебель везли — и ее старуха не пропустила. Купили холодильник — и на него смотрела Федоровна из-за забора. Сережку из роддома и того не проворонила, проводила в дом цепким своим взглядом. Варе к крыльцу пришлось боком идти, чтобы загородить младенца от бабкиного взгляда. Боялась, как бы та не сглазила.
«Завидует… А мы разве виноваты, что у нас жизнь хорошо складывается», — подумала Варя, но всякий раз, когда везли домой что-нибудь новое, ей было стыдно перед Федоровной, будто этой вещью, предназначенной для кого-то другого, они завладели обманом, и соседская завалюха казалась ей нарочно тут под боком поставленной, чтобы подчеркнуть, как несчастны одни и удачливы другие.
— Варя, ты дрожжами не богата?
Вот еще за что не любила Варя старуху. За голос. Голос у нее на удивление был свежий, девичий. Услышишь такой голос, обернешься и не поверишь, что исходит он из сморщенной старухи, опершейся на суковатую палку.
Варя так и замерла от неожиданности. Сроду она словом со старухой не перекинулась, при встрече старалась обежать ее подальше, и вот на тебе: дрожжей просит. Понадобились ей дрожжи. Но тотчас тайная надежда ворохнулась в ней, все-таки ворожея. Вдруг да что присоветует. Надо бы позвать. Ничего уж теперь она не сглазит. Сглазить-то нечего.
— Есть, дрожжи, есть! — как можно приветливее откликнулась Варя. — Ты заходи, Федоровна, в дом-то!
Федоровна вошла и зорко огляделась, узнавая вещи.
Варя усадила ее на мягкий стул, принесла непочатый брикет дрожжей, подала.
— Весь кусок отдаешь ли, че ли?
— Бери, Федоровна, у меня еще есть, — сказала Варя и, вздохнув, присела рядом.
— Че вздыхаешь-то? — живо спросила Федоровна, будто дожидалась этого вздоха.
Варя безнадежно махнула рукой.
Старуха еще спросила:
— Сам-то где? На работе ли, че ли?
«А ты будто и не знаешь», — подумала Варя, а вслух сказала жалобливо:
— Какая там к черту работа. Совестно сказать. У Тимофея он. Вертолетик строит… — И еще вздохнула. — Прямо беда какая-то. Уж лучше бы запил. С пьяницей еще можно сладить. Пошла бы к директору: так и так, мол, образумьте. Его бы на собраньи пробрали как следует, и был бы как миленький. А тут куда пойдешь? Не будешь же жаловаться директору, что мужик вертолет строит. Не пьет, не нарушает ничего. Что ему сделают? Надо мной же и посмеются. А сколько денег извел на эту затею — страшно сказать. Уж лучше бы и пропил те деньги, не так бы было обидно. Ну пропил и пропил. С кем не бывает. Да и мало ли чего пропивают. Так ведь на глупости. И как ненормальный стал. Никого не видит, ничего не слышит. Молчит и молчит, как идол. Откуда на него такая напасть нашла? Ума не дам. Смиреный был мужик, слова поперек не скажет, и вот — на тебе… Чего ему не хватало?
— Это оттого, что жить шибко хорошо стали, — проговорила Рыбка своим девичьим голосом. — Всего навалом в избе: и пить, и исть, и одеться. Телевизоры разные… Разбаловались люди, маются, не знают, какую им еще холеру надо.
— Да при чем тут это? — перебила Варя неуверенно.
— А при том… Раньше-то, когда жрать было нечего, глупостями не занимались.
Варя спорить не стала. Попросила тихо:
— Ты б, Федоровна, раскинула фасоль-то.
— Ну ее к лешему, — отмахнулась старуха. — Меня за ее вызывали.
— Да я кому скажу? Не дура. Ведь надо мной же и смеяться будут, если узнают, что гадала.
— Ну ладно. Жалко мне тебя. Согрешу уж.
Старуха сходила домой, принесла темный засаленный мешочек. Высыпала из него на стол пестрые фасолины, стала разбирать их на равные кучки, что-то нашептывая про себя.