Сережка, до этого молча сидевший с книжкой в углу, вытаращил глазенки, и Варя, спохватившись, выпроводила его гулять.
Рыбка, разложив фасоль, сказала вдруг:
— Знаю, милая, какая на него напасть нашла.
— Какая? — сжалась Варя.
— На его тень стрекозы упала.
Варя так и раскрыла рот, испуганно глядя на старуху. Жалела уже, что и позвала.
— Будет тебе, Федоровна, пугать-то, — проговорила она наконец. — Какая еще тень? Чего собираешь-то?
— А такая. С крылышками. От стрекозки… Нет, милая, видно, не ты первая, не ты последняя. Никуда не денешься, у каждого мужика есть какая-то отдушина. Либо пьет, либо треплется, а то как твой — строит какую-нибудь холеру, зря изводится.
— Вон ты про что, — немного успокоилась Варя. — Говорят, у Василия и отец был немного не в себе. Может, от него что передалось. Он ведь тоже пить не пил, а заберется на крышу и горланит песни на всю деревню.
— Чего не знаю, того не скажу, — замялась старуха. — Ты лучше скажи мне: если уберу с мужика эту самую тень, чем меня отблагодаришь?
— Так вы скажите сами, сколько надо.
— Я деньгами не хочу, — помотала головой Рыбка.
— Могу из одежды что дать.
— Одежа у тебя больно модная. Не по старухе.
— Ну, тогда не знаю. Скажите сами.
— Обещай, что Василий гроб мне сделает.
— Да ты что, Федоровна! — обомлела Варя. — Какой еще гроб, ты ведь живая. Как можно!
— Ноне живая, а завтра нет. Ты пообещай.
— Так сделает, чего же не сделать. Соседи ведь…
— Уж пусть сделает. Мне в его гробу хорошо будет. Рука у него легкая, ласковая. На Митьку моего шибко он похожий. Такой же рукастый. Только давно нетука Митьки-то. Все ушли, а я вот осталась, мыкаюсь. Ты уж попроси мужика, пусть постарается. Я вас оттуда благословлю.
Скоро Рыбка ушла, а ошарашенная Варя как сидела на стуле, так и осталась сидеть в оцепенении, ни рукой, ни ногой двинуть не может. Всю страх спеленал.
И тут Василий с Сережкой входят.
— Папка, они гадали, — рассказывал Сережка. — Меня прогнали, а сами гадали фасолью. С бабкой Рыбкой.
— Если не выбросишь дурь из головы, уйду к маме. Забиру Сережку и уйду. Живи один, раз семья надоела, — говорила Варя сквозь слезы.
— Давай, давай… — потерянно повторял Василий. — Иди к маме. — Ему было уже все равно.
Потом они молчали, и снова сиротливо было в доме, даже еще сиротливее, чем в тот раз, когда оба ушли из дома. Тогда хоть ушли, а тут семья в сборе, а кажется, что дома — никого, одни пустые стены.
Василий проснулся и некоторое время лежал без движения, глядя в темный потолок и соображая, который идет час. Прислушавшись к дыханию жены, которая спала теперь отдельно, он осторожно поднял голову и разглядел за занавесками слабый сиреневый свет.
«Поздно уже светает», — подумал он.
На столе четко тикал будильник. Сегодня он не зазвонит, хозяевам некуда собираться — суббота. Потому и поднимался Василий с раскладушки тихо, стараясь не скрипнуть, иначе Варя может проснуться и спросить, куда это он в такую рань.
На дворе было сумрачно и зябко, наверное, уже лужи подморозило. Небо же было чистое, звездное, и он порадовался, что хоть с погодой повезло. Спал в эту ночь плохо, видел обрывки странных снов, которые не запоминались, от них оставался лишь тяжкий осадок в памяти. Очень его погода беспокоила. То ему казалось, что на улице поливает дождь, и он даже явственно слышал шум дождя, то чудилось, что небо сплошь обложено тяжелыми, до земли, тучами, и эту их тяжесть он ощущал всем телом. А на самом деле оказалось лучше, чем ожидал. День обещался сильный и звонкий.
…Тимофей долго не отпирал. Потом в темной комнате обозначилось движение. Скрипнули половицы, щелкнул откинутый крючок, и на пороге, в исподнем, появился заспанный хозяин. Позевывая, он впустил раннего гостя, зажег свет.
— Ты чего так рано? Ни лешего еще не видать.
— Самое время. Пока соберемся, пока что. Мишка бы скорее пришел.
— На что он тебе?
— Болты на лопастях жидковаты, обещал новые нарезать.
Тимофей хмыкнул, но ничего не сказал. Спросил только:
— Ты, верно, не евши? Чаю согреть?
— Мне сейчас ничего в горло не полезет.
— Боязно?
— Как тебе сказать… Мало ли что может…
— Так не лети. А то еще гробанешься.
— Не накаркай.
За окном уже порядком развиднелось, и Василий забеспокоился:
— Давай, Тимофей, выкатим машину на поле. Уж лучше там его подожду, а то гляди — светло как.
Под навесом в сумраке едва угадывались контуры вертолета. Василий взялся за стойку колеса, уперся плечом. Творение его оказалось нетяжелым, к калитке выкатили вполсилы. Там остановились.