— Чудак-человек. От коллектива-то сам знаешь… нехорошо. Ну, гляди. В случае чего, мы напротив.
Повернулся неуклюже, ударившись о косяк, и улыбнулся виновато: дескать, что с нас возьмешь — работяги.
Лешка полистал книгу:
— Не спишь? Я тоже не могу… Белое безмолвие. Хорошо пишет. Едешь, глядишь в окно — белое безмолвие. Словно про нас. Люблю Джека Лондона. В каждый рейс с собой беру. Впору в путевой лист вписывай. Только вот какая штука: на грустность иногда меня это безмолвие наводит. От Заринской до Залесова тридцать шесть километров. А если снегопад или метель — в Залесово не попадешь. По неделе там люди сидят безвыездно. И даже трактор не пробьется. Снежище — не провернешь. Снабжение же все от железной дороги. А вдруг заметет больше, чем на неделю? На месяц? И вдруг кому-то ехать срочно? Хотя бы в город. На сложную операцию. Как тогда? Еду, смотрю на снежные заносы и думаю: вот бы куда аэросани! При нашей-то технике их строить — пустяки. А то ведь прямо смех: нам проще триста километров над «шариком» подняться, чем тридцать километров по земле проехать в неспокойную погоду.
— Может, у нас и без саней забот хватает? — пытался я остудить его. — Страна большая, всего много надо.
— Значит, мелочь? — озлился Лешка, и его зеленые глаза потемнели, как озеро в непогоду, а на поразительно подвижном лице возникла гримаса презрения.
— Выйди на улицу и у первого встречного спроси: мелочь ли? И тебе ответят… Знаешь, что ответят? Может, выйдешь? Ну, то-то, — размяк Лешка. — Я тебе открою секрет: сам делаю сани. По чертежам из журнала. С получки мотор возьму. Я на него три месяца деньги откладывал. Из-за него все и стоит. Винт уже вырезал. Наши не знают. Ничего, скоро сделаю, красной краской выкрашу. А как будет непогода — рвану в Залесово. Может, по дороге пассажира прихвачу. Не за деньги. Чтоб люди смотрели и выводы делали. Знаешь… в долгу я перед одним человеком. Хочешь, расскажу?
Лешка прислонился к окну. Луна за окном большая, бесстыдная, осветленная морозом. Глядит ясно и сверлит заледенелое стекло синим прожектором.
— Вот такая же ночь была. Морозная. Словно вся синева вымерзла. Послали меня в срочный рейс: за полста километров бензин отвезти. Заправил на станции цистерну горючим. И что-то неохота мне стало на ночь ехать. Плевать, думаю, на срочность. С утра выеду. Стал думать, где бы переспать. В общежитие идти нельзя: все знают — в срочный послали. А больше некуда. Отъехал я, значит, на край села, заглушил машину возле случайного дома, постучал в окно.
Выскочила на крыльцо женщина в валенках на босу ногу, в платке. Всматривается в меня. А со свету ей ничего не видать.
— Хозяюшка, — говорю, — пусти переночевать. — Голосу своему жалобность придал. Сам-то наверняка знаю: шофера всяк пустит, не откажет. «Не жалко, — отвечает, — входи».
Ну, я и вошел. Чистенькая комната. Тепло. И женщина собой ничего. Даже красивая. Я и оробел… Бывает, знаешь, когда стесняешься, так на себя наглость напустишь — и ничего. Сходит. Почему-то стеснительным казаться хуже, чем наглым. А здесь и наглость не помогла. Я просто забыл, что можно быть наглым. Оробел прямо… черт знает как…
А она чай согрела, к столу зовет. И все молча и равнодушно, словно официантка, которой все равно: будешь есть — ешь, не будешь — катись… И тут я заметил — на полу парнишка лет пяти в кубики играет.
— Где твой папка? — спрашиваю, чуть осмелев.
— А тебе что? — это она мне.
— Ничего. Просто спросил, без всяких мыслей.
— Нету его… Ушел. Он ведь тоже шофером был. Тоже по чужим домам ночлежил.
Парнишка поднял головенку — слушает. Взглянул я на его кубики, и самому поиграть захотелось. Детство у меня было, знаешь… Одна мать. Да нас детей — трое. Тут уж не до игрушек. Подсел я к пацану, и стали мы вместе дом строить.
Женщина к чаю не притронулась. И меня не зовет. Положила голову на ладонь, странно так на нас смотрит. Мальчишка сопит, работает ручонками. Будильник на столе тикает — и тишина…
Долго мы с ним возились. Прилип он ко мне, не отпускает. Время позднее, спать ему надо — пацан ни в какую. Схватил меня за руку, держит, не отпускает.
Когда уж уснул — я руку высвободил… вот ведь странность какая… Потом взял я ножик, дощечку и стал ему грузовичок мастерить. Женщина спать не ложится, сидит, смотрит молча. И я — молча строгаю. До пяти утра так и просидели. Без единого слова. Игрушка хорошая вышла. Сам залюбовался грузовичком. Положил его на кроватку парнишке. Попрощался и вышел. Женщина проводить меня хотела, говорю: не надо — холодно.